Особенность поэзии Стратановского в том, что она – вся и сплошь – полнится историческим содержанием, что не мешает ей спонтанно насыщаться житейской очевидностью. Ее пересказ адекватным поэтическому воплощению, конечно, не окажется, но и переводу на обыденный язык она противится не слишком. Исключительный случай.
Виктор Кривулин, размышляя о стихах Стратановского, говорил: они «в лучшем смысле этого слова метафизичны, т. е. свидетельствуют не столько о переменах в актуальной ситуации окружающего мира, сколько о том, что остается на фоне этих перемен неизменным, пока существует мир и человек»[1].
Поэт пишет вроде как «для толпы», но не ей на потребу. При «громкой» тематике, в стихах Стратановского, заметил В. Дмитриев, «вообще нет криков, нет истерик <…>. Добро уравновешено злом, сила уравновешена слабостью, религиозная патетика уравновешена принципиальной будничностью чувства»[2]. Последнее особенно важно: общий сюжет этой лирики метафизически рождается в пространстве между Афинами и Иерусалимом, а житейски затрапезен, обусловлен бытием современного «человека мостовой», «антигероя», иногда – под маской «юродивого». В том толковании, которое придает юродству – в случае Стратановского – В. Дмитриев, видя в нем установку «творческого духа на радостное умаление вещи с тем, чтобы через это умаление и возвыситься»[3]. Не то чтобы «возвыситься». Но чтобы не сбиться с душеспасительного пути, сохранить праведную наивность реакции на вывихнутый миропорядок. Это у Стратановского изначальная, исповедная данность, как, например, в «Скоморошьих стихах» 1969–1972 годов:
Ты – Горох, Скоморох, Обезьяныч
Мужичок в обезьяньей избе
Почему обезумевший за ночь
Я пришел за наукой к тебе?
Я живой, но из жизни изъятый
По своей, по чужой ли вине?
И любой человек обезьяний
И полезен и родственен мне…[4]
Стихи Стратановского несут в себе побуждающую способность переживать то, что в обыденной жизни перестает быть «ценностей незыблемой скалой», говоря словами Мандельштама. Как явление культуры поэзия Стратановского очищает наше восприятие от пристрастия к скоротечным поделкам масскульта, от доверия к рыночным рейтингам, от засоряющей источники знания информационной пыли, набившей до отказа «всемирную паутину». Главное же в том, что поэт воспринимает мир как обусловленную историей целокупность бытия, противостоя тем самым дискретности современного сознания, самой его энтропийности.
Стихи Сергей Стратановский начал писать в школе, посещал руководимый Н. И. Грудининой литературный клуб при ленинградском Дворце пионеров, где познакомился и подружился с В. Б. Кривулиным. В 1963 году поступил на французское отделение Ленинградского университета, но затем перешел на русское, которое и окончил в 1968-м. В университете стихов не писал, занимался фольклором у В. Я. Проппа, историей русской критики у Б. Ф. Егорова, а затем в Блоковском семинаре Д. Е. Максимова. По окончании университета вновь обратился к поэзии. На хлеб зарабатывал в статусе экскурсовода во Всесоюзном музее А. С. Пушкина, в Пушкинском заповеднике Псковской области и др. С 1983 года и до недавнего времени – библиограф Публичной, ныне Российской национальной, библиотеки, «Клерк-соловей», как отозвался о нем критик[5].
После университета стихи вновь стали главенствующим содержанием жизни. Начав посещать литературное объединение при Союзе писателей, руководимое Г. С. Семеновым, Стратановский нашел в нем многих будущих товарищей по цеху, с которыми и связал литературную судьбу – с тем же Кривулиным, Тамарой Буковской, Михаилом Гурвичем (Ясновым), Еленой Игнатовой, Борисом Куприяновым, Олегом Охапкиным, Еленой Пудовкиной, Татьяной Царьковой, Петром Чейгиным, Виктором Ширали и др. К этой же группе, составившей в начале 1970-х ленинградский поэтический андеграунд, можно отнести еще нескольких поэтов, в первую очередь Елену Шварц. С ней Стратановский сохранял творческие связи до ее кончины.
Сообща с превознесенным ныне