Однажды новый учитель истории начал урок с вопроса, о чем бы нам хотелось узнать. Имелось ли в виду то, что хотели узнать именно мы? Да. О чем? Обо всем, что придет в голову, о чем бы ни захотелось спросить. Сначала была испуганная тишина, затем кто-то поднял руку и задал вопрос. О чем, я не помню (более полувека разделяет меня и этого любознательного храбреца), но помню, что начал учитель не с ответа – скорее, он подсказал следующий вопрос. Возможно, мы первым делом захотели выяснить, отчего работает мотор; а под конец удивлялись, как Ганнибалу удалось перейти через Альпы, как он додумался использовать уксус для раскалывания мерзлых каменных глыб и пытались представить, что мог чувствовать слон, умиравший в снегу. В тот вечер каждый из нас рисовал в своих фантазиях собственный тайный Alpentraum.[61]
Улисс: Как всем известно…
Вопросительная модальность несет в себе ожидание ответа, которое не всегда оправдывается: при всей неопределенности это главный инструмент любопытства. Конфликт любопытства, ведущего к открытию или обрекающего нас на проклятие, проходит через все наши начинания. Искушение горизонтом непреходяще, и даже если по достижении края света, как верили древние, страннику суждено упасть в бездну, это не удерживает нас от исканий, о чем и говорит в «Божественной комедии», обращаясь к Данте, Улисс.
В двадцать шестой песни «Ада», преодолев кишащий змеями седьмой ров, в котором терпят наказание воры, Данте добирается до восьмого рва и как будто «…селянин, на холме отдыхая… / Долину видит полной светляками»: это души грешников, навек заключенных в «рогатые» языки пламени. Заинтересовавшись одним из огненных языков, «что там, вдали возник», Данте узнает, что это соединенные вместе души Улисса и его спутника Диомеда (который, по легенде, распространившейся уже после Гомера, помог Улиссу похитить Палладий, священное изваяние Афины, охранявшее благополучие Трои). Поэта так влечет раздвоенное пламя, что он невольно