Когда ей было тринадцать лет, Света сидела у телефона и ждала звонка. Она уже начинала подозрительно относиться и к мыслям своим, и к талантам, и в первое мгновение попыталась прогнать внезапно возникшее подозрение: вдруг она никогда уже больше не будет счастлива? Это чувство было навеяно, возможно, разочарованием и слишком долгим ожиданием у телефона, который все не звонил и не звонил. Она сидела в старом кресле (на обивке были фиолетовые цветы) у деревянного столика с черным телефоном. В окне маячил тополь, начисто лишенный листьев и совершенно неподвижный в белом дневном воздухе. Вдали раздавался мужской голос, он, кажется, звал кого-то: эй, там! Но никто не отвечал.
…Задом наперед, совсем наоборот, крутился в голове стишок. Из какой-то книжки. Или мультфильма? Издевательство какое-то – если вдруг окажется, что все совсем наоборот. И зачем? Все же было прекрасно до сих пор, и море, и мать, и Ба, и страна, и даже Вселенная. Прекрасно было дотрагиваться до сухой черепашьей кожи, когда соседская черепаха высовывала голову из-под панциря. Прекрасно было, когда по волосам тебя гладила рука старшего товарища, которому понравились твои стихи. Прекрасно было, разморившись на горячем песке, переползти в тень под навесом. Но что если все это было только на время. Что если когтистая лапа загребла все и все отняла у Светы, и больше не отдаст, и больше не будет ничего прекрасного. Будет молчащий телефон, белый дневной свет, неподвижное дерево, голос вдалеке, который зовет не ее.
Задом наперед, совсем наоборот. Ты, что смеялась, будешь теперь плакать. Ты много разговаривала, а теперь замолчишь. Тебя хвалили, теперь тебя будут не замечать. Пусть уж лучше ругают, смеются, чем вот так, молчаливо, одна у окна, перед телефоном. А может, так и будешь, молчаливо, одна, у окна, перед телефоном. Всю. Оставшуюся. Жизнь.
Что, плачешь?
Света действительно плакала и надеялась, что никто не зайдет в комнату. Они бросились бы ее утешать, а она шестым чувством знала, что, как бы ей ни хотелось перестать плакать, любое утешение будет обманом и что, несмотря на слова родных, ничего уже никогда не будет хорошо. Вернее, ничего уже никогда не будет хорошо у нее. У них-то все еще может сложиться, и у соседей, и у страны все будет только лучше и лучше, а у нее уже ничего лучше не будет, ничего уже не поправишь, все уже проиграно, хотя ей только тринадцать лет.
В тот белесый и молчаливый день, когда ей было тринадцать, ей пришло в голову, что, возможно, бывают люди, которым рок судил все пережить в детстве – обожание, свершения, триумф – и доживать оставшиеся годы, питаясь лишь памятью и разглядыванием фотографий. Задом наперед, и все наоборот.
Медсестра услышала, как открывается дверь, и, выйдя в коридор, сказала: я уже сделала уколы, собиралась уходить, Валентина Витальевна отдыхает. Она схватила сумку и стала засовывать руки в рукава пальто, но Георгий Иванович остановил ее: подождите, не уходите так быстро. Сколько лет этому Георгию Ивановичу,