Этих червей принято именовать «трупными», хотя родители их – обычные комнатные мухи – вовсе не всегда откладывают свои яйца в трупы. Этот экземпляр, например, появился на свет именно здесь, прямо в миске пса – того самого, который сейчас лежал, сонно хлопая большими слезящимися глазами, и равнодушно косился иногда на телодвижения своего неприятного соседа, ибо миска находилась в непосредственной близи от собачьей морды.
Хозяйка называла этого пса Проглотом. Он родился три года назад, когда ещё был жив хозяин. Вначале это был премилый рыжеватый щенок, большеголовый и пучеглазый, и ничто не выдавало в нём того огромного и косматого чудовища, в которое он превратился позднее. Сами хозяева его матери никак не могли ожидать столь поразительной метаморфозы с данным помётом, ибо разродившаяся тремя щенками сука была из охотничьей породы, не отличающейся большими размерами. Однако виноваты сами: они не уследили за ней. Будучи охотниками и используя свою собаку в соответствии с её биологическими свойствами, они как-то раз остановились после охоты на ночлег в первом попавшемся домишке ближайшей деревни, где их согласились принять и где на дворе жительствовал громадных размеров беспородный кобель. Вероятно, за сукой в ту ночь не уследили, и она, ночевавшая всегда в доме, выбежала каким-то образом во двор… Наутро её обнаружили безмятежно спящею рядом с кобелём, и хозяину стоило немалых усилий отогнать его от своей любимицы. Может быть, некие подозрения и закрались тогда в душу пребывавшего в похмелье хозяина, однако скоро забылись, а вспомнились снова только через два месяца, когда родились на свет три башковитых щенка. По ходу их взросления уклонения от породы стали очевидны, и хозяин принял уже было решение об утоплении, однако, на счастье Проглота, в очередной раз отправился на охоту и заглянул к своим старым знакомым, жившим в уединённом доме на окраине посёлка. Во время вечернего застолья один щенок был испрошен главою этого дома к себе в собственность и быстренько ему доставлен (пока не передумал). Это и был Проглот, в отличие от двух своих братьев и сестёр, избежавший утопления.
Щенок быстро рос и первоначально только радовал своих хозяев игривостью и веселонравием. Когда же нараставшая масса тела стала требовать и немалого количества пищи, хозяйка сменила милость на гнев и, поименовав пса раз навсегда Проглотом, взяла за правило не только бранить его, но и бивать всем попадавшимся под руку. Приходившие в этот дом собутыльники хозяев – ибо хозяева пили, и пили страшно – не раз бывали свидетелями прилетавшего в Проглота полена, опускавшейся на его спину кочерги и даже толкаемой ему в морду швабры с горящею тряпкой на конце. На все побои он отвечал отчаянным и пронзительным скулежом и беготнёй на цепи вокруг будки, провожаемый криками и ударами хозяйки. «У, сволочь! – слышалось каждый день во дворе. – И когда ты только нажрёшься! Этакому дай волю – и меня саму съест!» Она резко сократила количество выносимой ему пищи, да и пища эта оставляла желать много, много лучшего своим видом и качеством.
Чаще всего это были вконец протухшие остатки супа или каши хозяев, впавших в очередной многодневный запой и забывших убрать пищу со стола в холодильник, либо самые скудные объедки. Такая еда более подходила тому самому путешествующему по миске червю, нежели здоровому и теплокровному животному. Посему вполне понятно, что только вступивший в расцвет физических сил Проглот стал на глазах чахнуть и сохнуть, всё чаще заканчивать приём пищи обильною рвотой и всё реже высовывать нос из будки, особенно когда во дворе появлялась свирепая хозяйка.
Мог ли вечно пьяненький хозяин защитить Проглота, когда-то испрошенного им самим у охотника? Мог ли он прикрикнуть на свою жену, вступиться за пса, властно сказать, что он в доме хозяин и не потерпит такого отношения с бедным, беззащитным и добрым животным? Нет, не мог. А когда он всё же попытался это сделать, произошло совсем скверное…
Выше уже поминалось о роковой склонности этой четы к пьянству. Приходится признать, что склонность эта, год за годом укреплявшаяся, стала наконец неким средоточием и целью всего их существования. Поженившись и отселившись от родителей, они смолоду жили в самом крайнем доме посёлка, в доме, смотревшем одной стороной в лес, а другой – на мрачный заросший тиною пруд, более напоминавший болото и осквернявший всю окрестность гнилостными миазмами. По характеру этих испарений могло показаться, что в том болоте гниют трупы.
Когда молодой жене исполнилось двадцать шесть лет, а её мужу – тридцать, у них родилась девочка, названная не то Соней, не то Тоней. На тот момент все бабушки и дедушки несчастного ребёнка уже умерли – кто от пьянства, кто от болезней, а кто и в петле, – а мать, по слухам, так и не получившая свидетельство о рождении либо потерявшая его тотчас по получении, проснувшись как-то раз после очередного смертного и страшного запоя, посмотрела на дочь полубезумными глазами и спросила заплетающимся языком: «Тебя как зовут, девочка? Ты Тоня, по-моему?.. Нет, Соня, точно Соня!.. А ну-ка иди сюда, Тонька, дай-ка я тебя приласкаю!» Она совершенно серьёзно