И все-таки меня держали у крана. Руководство красноречиво (а местами даже чересчур) доводило до меня информацию о том, кто я есть на данном этапе войны и где есть мое место. Место это, по невероятному совпадению, как раз и было под подъемным краном.
Но покинуть его мне помог случай, и, как это иногда бывает, противоположный счастливому: начальник арматурного цеха Кусин продавал вверенную ему металлическую продукцию на сторону, а я это видел. Арматуру, которая должна была идти на укрепление бетона, который, в свою очередь, должен стать укреплением и надеждой для укрывающихся за ним солдат! Мразь. Я это увидел и довольно скоро сделал так, чтобы это же увидел и заводской «особист».
Через два дня мы с бывшим начальником цеха уже рассаживались по «теплушкам»: я – в ту, которая на запад, он же повернул стопы до востока: директор комбината, отводя от себя судьбу своего сановитого подчиненного, избавился заодно и от проблемного стропаля.
Два долгих месяца в «учебке» я помню относительно смутно, так же, как, впрочем, и остальные две тысячи курсантов нашего потока.
Ввиду отсутствия у меня каких-либо талантов или вообще более-менее полезных навыков, меня определили в стрелки. И, судя по тому, что нас таких было более половины численности курсантов, это была чрезвычайно востребованная на фронте специальность.
Однако через неделю мне относительно повезло – перевели на курсы по подготовке второго номера большого пулемета. Почти 13 килограмм смертоносного железа и дополнительные занятия по материальной части! В остальном для меня ничего не изменилось: я также, как и остальные стрелки, мерил пузом бескрайние степные океаны Урала, рыл в них дыры, кормил собою их мир насекомых…
Наконец, с горем пополам, окончив курсы, мы двинули на запад дальше. К тому времени захватчики с Запада основательно так получили по зубам под столицей, но до сих пор были еще сильны и полны решимости взять реванш.
При распределении меня определили в 255-й гвардейский полк 7-й мотострелковой дивизии, что держала оборону на Ростовском направлении. Кроме того, что лето на этом самом направлении длится на пару месяцев дольше, чем наше, больше ничего полезного об этом крае я не знал.
При переезде к месту дислокации мы попали под жуткий артобстрел: немецкий батальон, орудовавший в этом районе, за ночь мощным броском продвинулся на 8 километров вглубь нашей обороны, что позволило ему к утру подтянуть свою превосходную моторизированную артиллерию и широким веером накрыть и сортировочную станцию, откуда нас повезли в полк, и тот большак, по которому мы в этот полк и ехали. Артерия была вполне себе транспортная, поэтому целью для артиллерии являлась очень даже обоснованной.
В «учебке» мы, конечно же, атаковали «противника» в условиях, максимально приближенных к боевым, но то, что они на самом деле приближены к боевым, мы считали только в «учебке». На самом деле, те хлипкие взрывпакетики, которые пыхали в двадцати шагах от атакующей волны, пороховая гарь и вопли «раненных» даже близко не приближали реальные условия короткого, как полярный день, артобстрела.
Первый же снаряд, ткнувшийся неподалеку от нашего открытого грузовика, попросту смел его с дороги. Нас широкой жменей сыпнуло с накренившегося кузова (как позже выяснилось, почти все приземлились удачно), и как кто нашел свою норку, не помнил никто. Однако вот же – залегли. И ну нас трясти!!! Таких сотрясений я не испытывал просто никогда! Мне казалось, что мясо буквально сползает с костей, а вся пыль, что скопилась у меня на тот момент во рту, была не иначе, как от зубов. А от самих клыков да резцов остались одни только низкорослые пеньки!
Более-менее близкие ощущения я получал, когда мы с моим дядькой стали на тракторе меж двумя деревнями, до которых что в одну, что в другую сторону не по одному десятку километров. В феврале. Вокруг лишь лесополосы с мерзлыми и мокрыми ветками, сто тысяч гектар сугробов, да у нас сухой топливный бак, хлебный лед и вытаращенные глаза.
С горем пополам мы смогли разжечь хилый костерок, и грелись только от одного его вида. Вот тогда меня и начало трясти примерно также. Как будто внутри меня раскручивается какой-то беззвучный колокол, саднит, задевает своей обширной юбкой все мое нутро и гудит, гудит, гудит… Помню, я тогда еще отстраненно думал обо всем этом. Вибрировал не я сам, а что-то там, в районе хребта со стороны живота. Моей же мышцы ни одной не напряглось в тот момент. А хоть и напряги я ее, дрожь это нисколько не унимало.
Потом дрожь утихла, я начинал дремать и уже своим тринадцатилетним мозгом я понимал, что мы умираем. И я умирал, не боясь, с улыбкой.
Не умер, спасли тогда.
А теперь я умирал от одного только холода гнилой слизи безумного ужаса, который заставлял сорок пьяных попов в моей душе неистово вертеть и дергать все тот же колокол внутри! Но вокруг меня был не добрый, белый и пушистый февральский снег, а январская, насквозь промерзшая черная земля, в которой кто-то пару месяцев назад зачем-то вырыл ямку, в которой я сейчас так омерзительно дрожал. При