Ошарашенный Гут даже не сразу понял, что произошло. Лишь пройдя несколько шагов под тяжелым каменным сводом, он осознал, что жизнь, с которой он только что простился, все еще продолжается, что не сегодня ей суждено прерваться. Не сегодня! Он жив! Он только что почти умер, он простился со всем миром, он оборвал все, что его с ним связывало, он сделал эти последние шаги… Но он все еще жив! Судьба дала ему второй шанс! И он больше не имеет права так малодушничать, как всего несколькими минутами ранее. Никогда больше не станет он так легкомысленно относиться к величайшему из всех даров – к его собственной жизни! Никогда он добровольно не откажется от нее! Нет, его жизнь стоит того, чтобы за нее бороться. И он будет бороться, до самого конца, чего бы это ему ни стоило.
Миновав еще несколько коридоров и спустившись на несколько ярусов ниже, они наконец остановились.
– Стоять! – остановила арестанта команда сзади. – Лицом к стене!
Блойд остановился, не доходя двух шагов до массивной, обшитой железом двери камеры, и повернулся к стене лицом. Охранник, шедший впереди, с лязгом отодвинул тяжелую задвижку и распахнул дверь в камеру, которая должна была стать для Гута последним земным пристанищем.
– Пошел! – снова скомандовал конвоир и в последний раз больше для собственного удовольствия, чем по необходимости, с силой приложился прикладом к многострадальной спине арестанта.
Блойд почти влетел в камеру. Дверь с грохотом захлопнулась. Снаружи лязгнули засовы, и шаги сопровождавших его конвоиров, размноженные метавшимся по пустым тюремным коридорам эхом, стали удаляться. Вскоре они совсем стихли, оставив Блойда наедине с тишиной, наедине с самим собой.
Первые минуты Блойд пытался свыкнуться с тишиной. Он отвык от нее, забыл, как она звучит, как отдается звоном в ушах. Все тело в такой тишине превращается в один напряженный орган слуха, который весь вздрагивает от малейшего шороха, от любого тончайшего звука. Постепенно этот орган слуха отстраивается, обвыкает, становится острее и тоньше, начинает улавливать малейшие колебания воздуха, не уступая слуху выслеживающих добычу ночных хищников. Так и слух Блойда, поначалу ошарашенный навалившейся на него тишиной, постепенно начал различать еле уловимые звуки. Тюремная тишина не была мертвой. Крепость жила своей особой незримой жизнью. Блойд стал угадывать отдаленные шорохи, еле уловимые скрипы и стуки. Толстые стены почти не пропускали в камеру посторонние звуки, но те находили какие-то незримые глазу лазейки и протискивались сквозь них. Больше всего звуков проникало через единственное зарешеченное окошко, лишенное стекол. Оно было совсем небольшим и располагалось значительно выше человеческого роста. Устроенное в массивной крепостной стене, рассчитанной на то, чтобы