Эти слова вернули Фрэнсис к жизни. Не к той цветущей жизни, полной планов и мечтаний, что была общей для Фрэнсис и Колина еще недавно. Нет. К жизни ради жизни. И не более того. Она делала все, что предписывал ей мистер Беркинс, все, что требовалось, чтобы по настоянию матери закончить последний год колледжа, все то, что требовал этикет вежливости. И ни на унцию больше. Она выходила в благоухающий сад, где раздавались нежные трели радующихся теплу и солнцу птиц, но не слышала ни ароматов, ни звуков. Она блестяще отвечала на экзаменах, но только потому, что зубрила материал, даже не вдаваясь в суть предмета. Она здоровалась со знакомыми, но всегда только в ответ, вежливо выслушивала ничего больше не значащие слова других, но каждый раз тяготилась любым общением, стремясь к уединению и покою. Она жила мертвой жизнью. Беременность теперь протекала бессимптомно, тошнота прошла, и головокружение тоже. Только бледность лица сохранилась, что заставляло мать Фрэнсис вызывать семейного врача раз в две недели.
– Когда ты собираешься им рассказать? – спросил мистер Беркинс. – Скоро скрывать станет совершенно невозможно, ты же сама это понимаешь.
Врач, теперь седой и ссутулившийся, задавал этот вопрос уже не в первый раз. Вопрос, на который Фрэнсис никак не находила ответа. Как сказать родителям, что она беременна? Родителям, таким безупречным, таким светским и таким чужим. Для матери это станет ударом. Ведь она была уверена в беспорочности отношений между Фрэнсис и Колином…
Мать никогда не говорила с Фрэнсис на темы отношений между мужчиной и женщиной, никогда не объясняла, откуда берутся дети, даже ничего не рассказала Фрэнсис о ежемесячных циклах. Обо всем этом Фрэнсис была вынуждена узнавать от своих одноклассниц, для которых мамы были лучшими подругами и советчицами. Как же Фрэнсис завидовала им и мечтала о таких же близких отношениях со своей матерью. Но этого так и не случилось. Даже на смертном одре ее мать была сдержанна и холодна.
Когда однажды утром еще совсем юная Фрэнсис проснулась в своей постели с ноющей болью внизу живота, а белые простыни были все в алых пятнах, она испуганно позвала мать. Мать вошла в комнату, заставила Фрэнсис подняться и принять теплый душ. Когда девочка, растерянная и испуганная, вышла из душа, то застала картину, которая запечатлелась в ее памяти, оставшись травмой на всю последующую жизнь. Мать с плохо скрываемым отвращением снимала испачканные простыни и бросала их на пол, как нечто до ужаса отвратительное. Затем она окинула замотанную в полотенце Фрэнсис с головы до ног таким взглядом, что та испытала ужасный стыд за то, что с ней произошло. Мать собрала простыни с пола и молча вышла. Но через пару минут вернулась, сунула в руку дочери отрезанный небольшой кусок простыни, сложенный в несколько слоев, и велела ей вложить это в трусики между ног. Фрэнсис выполнила все указания матери, ожидая, что теперь последует разговор, в котором та объяснит, что же все-таки случилось. Однако она уже закрывала за собой дверь.
Фрэнсис