Стальной альков. Филиппо Томмазо Маринетти

[15], огромная мучительная гниющая рана, которая во что бы то ни стало и как можно скорее должна быть до краёв заполнена кипящими потоками благороднейшей алой крови, своим мрачным лиловым цветом напоминающая бочки, опустошённые пьяными беглецами, омерзительные пьяные зажигательные бомбы в Червиньяно [16] и гнилой фиолетовый ускользающий закат 27 октября. Исцелить, исцелить эту рану! Мы её исцелим. Я шагаю уверенно. Предстоит великая битва, и всё моё существо устремлено к этому решающему часу, когда родится новый итальянский шаг, тот самый, которым мы маршировали позавчера в Карсо, упругий, неотвратимый, подчиняющий себе благородные, элегантно женственные дороги Италии.

      Я сидел за столом знаменитых Джалли из Подгоры[17], 11-го пехотного полка, бригады Казале в форте Корбин. Весёлый шумный обед. Около тридцати офицеров жадно поглощали в тесноте кроваво-красные спагетти, рассуждая об ожидавшемся вскоре австрийском наступлении. Джалли из Подгоры украсили зал жёлтыми цветами. Хотите, я расскажу о вас, дорогие Джалли, о вашей минувшей славе, а также о той, что ожидает вас в будущем?

      Охотно! Доверьтесь мне. Я знаю, что своим порывом вы сумеете добавить к желтизне беспредельной итальянской желчи пурпур оглушительных залпов окончательной победы!

      Давайте поднимем тост во славу Боччони [18], Сант'Элия [19] и остальных футуристов, первых среди всех итальянских интервентистов [20].

      Мои слова, как гром небесный, свободно проникают сквозь открытую дверь зала на террасу и там смешиваются с глубоким свежим дыханием Астико[21]. Отзвуки воспетой мной болгарской битвы, кажется, разбудили австрийские батареи в Тонецце[22], и звук их приветственных аплодисментов вплетается в многоголосие горного эха и бесконечный оркестр его прихотливых повторений. Мы выходим на огороженную террасу форта, на самом краю отвесного склона, над долиной, простирающейся внизу, на глубине свыше тысячи метров. Затем поднимаемся на самый верх железной лестницы, среди развалин и обломков стальных сводов, бесполезных в полуразрушенном форте.

      Трепетная розоватая нежность сумерек заполняет долину, заливает золотым маслом суровые хребты, гротескные выпячивания, враждебные изгибы, мятежные волны и окаменелые вспучивания гор.

      Наши полевые 75-миллиметровые пушки яростно отвечают австрийским фортам в Тонецце…

      Горная терраса напоминает капитанский мостик броненосца, в сумерках рассекающего шелковистые, голубовато-сиреневые, золотистые воды при входе в спящий залив посреди охваченных дремотой гор.

      Это наш 149-й в Ченджо[23] бьёт по австрийским баракам на горном хребте Чимоне[24]. Там вспыхивает пожар. Безмятежная медлительность его дыма, который поднимается, колеблясь и извиваясь, с грацией первой звезды.

      Брааааа. эха, как шорох щебня. Отдалённое тишайшее жужжание аэроплана, поглощённое