– Через месяц еще одно дитя ждем, думали, ты окрестишь…
– Прости, не успеть мне уже… – Ртищев снова откинулся на подушки. Он не велел раздевать себя, и лежал поверх покрывала в шубе, без которой бил его жестокий озноб, в мягких сафьяновых сапогах.
– Ухожу я, Андрюша, – тихо сказал Федор Михайлович.
– К Государю бы послать надо, батюшка-милостивец!
– Не надо тревожить Государя. Ему я письмо написал, испросил прощение за все, чем был и не был виноват… Не его теперь видеть хочу. Позови сюда нищих…
– Нищих?
– Нищих, убогих, всю нашу сирую братию призови… С ним прощаться буду. Их в последний раз наделить хочу!
Нетрудно было исполнить желание Ртищева. Нищие и так часто бродили окрест его дома, надеясь быть накормленными или получить милостыню, когда же прошла молва о том, что милостивый муж, почитаемый в Москве святым, тяжко занемог, то сирая братия собралась у его палат – не за милостыней и похлебкой, но молясь о своем благодетеле и желая хоть что-нибудь проведать о здравии его.
И, вот, отворились ворота, и все это сборище хромых, слепых и гугнивых, бесшумно устремилось за Андреем в барские хоромы. В полутемной горнице все они, как один, пали на колени, но не заголосили плакальщицами, щадя покой умирающего, а лишь тихо всхлипывали и крестились:
– Батюшка наш родимый, пропадем без тебя!
Ртищев подозвал Андрея и велел усадить себя. Тот сел подле, поддерживая уже не могшего самостоятельно сидеть господина. Дрожащая рука в последний раз осенила крестом христорадную братию.
– Теперь дай им, что должно…
Андрей бережно опустил Федора Михайловича на подушки и, взяв кошелек, вручил каждому убогому по монете:
– На помин души благодетеля нашего, болярина Феодора.
Один за другим на цыпочках покидали нищие горницу своего попечителя, кланяясь его одру и шепча молитвы. Когда дверь за последним из них затворилась, Андрей приблизился к неподвижно лежащему Ртищеву. Лицо милостивого мужа сияло тихой радостью, а пронзительно синие глаза были широко распахнуты, но уже не излучали тепла и ничего не видели. А если и видели, то уже не здесь, а где-то далеко-далеко, где встречали его возлюбленная родительница, преставившаяся, когда был он еще мал, и безвременно отнятый воспитанник, не сбывшийся богомудрый Царь Святой Руси.
Казачья быль
(Афанасий Иванович Бейтон)
Грамоте выучил меня, Лукьянова сына Ивана, в дни албазинского сидения крестный мой Афанасий Иванович Бейтон. Родительница моя, Богу душу отдавая, наказала мне идти к нему: человек он, де, милостивый, сироту не отставит. Сиротою же остался я, когда желтолицые манзы15 сожгли нашу Покровскую слободу, перебив или пленив ее жителей. Так богдойцы отомстили за свой дозор, вырезанный нашими казаками на Левкоевом лугу…
В Покровской слободе мать моя жила в семье брата после того, как погиб ее муж, отец мой Лукьян. О родителе