– Он спрашивает, привезли ли вы свою знаменитую шляпу, – сказал господин Умэдзаки, чуть конфузясь. – Кажется, она называется охотничьей. И вашу большую трубку – вы ее захватили?
Хэнсюро, все так же кивая, одновременно показал на свою альпийскую шляпу и сигарету.
– Нет, нет, – ответил Холмс. – Боюсь, я никогда не носил охотничью шляпу и не курил большую трубку, это лишь украшения, придуманные иллюстратором, чтобы, наверное, придать мне запоминающиеся черты и увеличить продажу журналов. От меня тут не очень много зависело.
– О, – сказал господин Умэдзаки, и на его лице появилось разочарование, которое тут же отразилось на лице Хэнсюро, когда ему была открыта истина (младший быстро поклонился, по-видимому устыдившись).
– Ничего, – сказал Холмс, привыкший к таким вопросам и, по совести говоря, получавший толику извращенного удовольствия от развеивания мифов. – Скажите ему, что все хорошо, все хорошо.
– Мы не знали, – объяснил господин Умэдзаки, перед тем как успокоить Хэнсюро.
– Немногие знают, – скромно сказал Холмс, выпуская дым.
Скоро показался трамвай, кативший, дребезжа, оттуда, где сияли неоновые вывески, и, пока Хэнсюро поднимал багаж, Холмс опять поглядел вглубь улицы.
– Вы слышите музыку? – спросил он господина Умэдзаки.
– Да. Вообще-то я часто ее слышу, иногда всю ночь. В Кобе мало интересного для туристов, и мы восполняем эту нехватку ночной жизнью.
– Вот как, – сказал Холмс, щурясь в напрасном усилии лучше рассмотреть яркие клубы и бары вдали (музыку уже заглушал подходивший трамвай). Потом он увидел, как удаляется от неоновых вывесок и едет районом закрытых магазинов, пустых тротуаров, темных углов. Вскоре трамвай углубился в царство развалин, пожарищ, военного разора – опустелую местность без фонарей, где силуэты обвалившихся домов освещались только полной луной над городом.
И, как если бы зрелище заброшенных улиц Кобе окончательно изнурило его, Холмс смежил веки и обмяк на сиденье. Длинный день наконец сломил его, и немногие оставшиеся в нем силы спустя некоторое время ушли на то, чтобы расшевелиться на сиденье и начать подъем по покатой улице (Хэнсюро шел первым, господин Умэдзаки держал Холмса под руку). Трости стукали по дороге, и теплый порывистый ветер с моря тяготил Холмса, принося с собою запах соленой воды. Вдыхая ночной воздух, он рисовал себе в воображении Сассекс, свой дом, который он нарек «La Paisible»[3] («Мой мирный уголок», назвал он его как-то раз в письме к брату Майкрофту), и прибрежную линию меловых скал в окне кабинета. Ему хотелось спать, и он видел свою маленькую спальню, постель с отвернутым одеялом.
– Почти пришли, – сказал господин Умэдзаки. – Перед вами мое наследственное владение.
Впереди,