– Привет, мам, – говорю я. – Ты голодная? Хочешь мюсли?
Она качает головой.
– Пап! Мюсли?
– Нет, я…
– Могу тост поджарить.
– Я хочу услышать объяснение вот этому! – кричит он, обводя комнату рукой.
– Это картины. Мама у нас художница, ты что, забыл?
Он медленно поворачивается вокруг своей оси.
– Здесь все стены увешаны картинами. Сплошняком.
Это правда. Она уже начала приколачивать их к потолку.
– Около двух сотен, не меньше, – говорит он. – И на каждой Трумен. Давно это с ней?
– Не знаю. Несколько месяцев.
– Месяцев?!
– Слушай, ей так лучше. Когда она пишет, она не плачет, и не кричит, и не крушит все вокруг, понимаешь? Что тебе вообще нужно, пап? Ты зачем приехал?
Он переводит взгляд на меня и несколько секунд смотрит молча и растерянно.
– Мне пришло письмо из твоей школы. Я хотел с тобой о нем поговорить. Двадцать раз звонил. Никто не брал трубку. Я оставлял сообщения, ты не перезванивала. Пришлось садиться на самолет. Мисс Бизмайер жалуется, у тебя непроходные баллы по всем предметам. Ты на грани отчисления. Что происходит, Анди? Ты пьешь свои таблетки?
– Да, я пью свои таблетки, и, чисто ради справедливости, – у меня не по всем предметам непроходные баллы. По музыке с оценками полный порядок. Бизи, конечно же, об этом не сообщила?
Он не слышит меня. Или притворяется, что не слышит.
– Два года назад ты была круглой отличницей. Ты выигрывала призы на конкурсах по французскому и по биологии.
– И по музыке.
– Я не понимаю, что случилось. Объясни мне.
Я в изумлении смотрю на него.
– Ты это всерьез сейчас спрашиваешь? Тебя что, Альцгеймер хватил?
Несколько секунд он молчит. В тишине слышно только шуршанье кисточки по холсту и тиканье часов над камином.
Наконец он произносит:
– Черт побери, Анди, Трумена больше нет.
– Я в курсе.
– Ты должна его отпустить.
– Совсем как ты, да? Новая жизнь – и никаких сожалений.
– Твой брат умер. Он умер, а не ты!
– Да, я знаю. Какая жалость, правда? Для всех вокруг.
Он опускается на стул как человек, которого толкнули со всей силы, и закрывает лицо руками.
– Господи, что мне теперь делать? – глухо спрашивает он.
Вот она, сцена воссоединения. Здесь я должна броситься ему на шею, он заключит меня в объятия, и мы будем плакать чистыми серебряными слезами, после чего все наладится. Я стою и жду, когда начнется душещипательная музыка. Какие-нибудь скрипки. Дешевая голливудская слезовыжималка. Но ничего не происходит.
И не произойдет. Я хорошо это сейчас понимаю. Я тщетно ждала два года.
Отец опускает руки и спрашивает:
– Когда начинаются каникулы?
– Сегодня.
– А когда назад в школу?
– Пятого.
Он достает свой блэкберри и пару секунд что-то в нем ищет.
– Отлично, – заключает он, – все складывается. Все очень даже складывается. Я могу взять тебя с собой.
– Мы