она и усаживается на другой стороне стола. Она сообщает: Людвиг-Красавчик попал в учреждение. Мать его умерла, и за ним пришли и забрали. Да, произношу я, и снова чувствую, что мы бесконечно далеки друг от друга. Она добавляет: скорей бы у тебя появился велосипед. Осталось всего два месяца. Да, соглашаюсь я. Каждый месяц я плачу десять крон дома, десять откладываю в банк на свою старость, и еще десять остаются мне. Сейчас мне безразличен велосипед, как и всё остальное. Я пью кофе, и мама спрашивает: ты такая тихая, что-то случилось? Она произносит это резко, потому что любит меня, лишь когда моя голова занята ей одной и я не держу никаких потайных мыслей для себя. Если ты не прекратишь быть такой странной, никогда не выйдешь замуж. А я совсем и не хочу, говорю я, хотя прямо сейчас сижу и раздумываю над этим сомнительным решением проблемы. Вспоминаю о призраке детства – стабильном мастере. Я не имею ничего против мастера, это всё слово «стабильный» – оно преграждает путь к светлым мечтам о будущем. Оно серое, словно дождливое небо, через которое не может пробиться ни один жизнерадостный луч солнца. Мама поднимается. Ну, говорит она, пора спать. Завтра рано вставать. Спокойной ночи, с недоверчивым и оскорбленным видом произносит она в дверях. После ее ухода я поднимаю кофейник и перечитываю некролог. Над именем изображен черный крест. Дружелюбное лицо Брохманна возникает передо мной, и я слышу его голос: возвращайся через пару лет, дружок. Слезы падают на буквы, и кажется, это самый тяжелый день в моей жизни.
3
Я погрузилась в продолжительный ступор, который отбил у меня охоту что-либо делать. Вы спите на ходу, упрекали хозяйки, но их замечания производили на меня еще меньше впечатления, чем прежде. У меня пропало желание разговаривать с мамой. Однажды вечером Эдвин пришел с приглашением от Торвальда – я отказалась. У меня не было никакого желания танцевать с молодым человеком, который оценил мои стихи. Может быть, его отец знаком с другим редактором, который тоже умрет прежде, чем я стану достаточно взрослой, чтобы писать настоящие стихи, зрелые. Я стала часто холодеть от страха и больше не осмеливалась подвергать себя разочарованиям. Наступило лето. Когда я вечерами возвращалась домой, прохладный воздух, словно шелковый носовой платок, остужал пылавшие от печи щеки и навстречу шли молодые девушки в светлых платьях, рука об руку с возлюбленными. Я чувствовала себя одной-одинешенькой. Из девочек, собиравшихся у мусорных баков, сейчас я знала только Рут, и она всегда кричала мне: привет, – когда я проходила через двор. Мой взгляд поднимался по стене парадного здания, переполненного жизнью и воспоминаниями, – по стене плача моего детства, за которой люди ели и спали, ругались и дрались. Я шла вверх по лестнице в платье с пышными рукавами, красном в синий горох, – моем единственном летнем платье. Иногда в гостиной сидела Ютте и курила сигареты, которыми угощала и мою маму. Мама курила неуклюже и неловко, и дым всё время попадал ей в глаза. Теперь Ютте работала на табачной
