Зима, когда я вырос. Петер ван Гестел

к моему носу, – это была совсем паршивая беспородная собачонка, но паршивые беспородные собачонки тоже хотят жить.

      Я смолк и скрестил руки на груди в ожидании аплодисментов.

      – И всё? – спросил папа.

      – Всё, – ответил я.

      Ворланд сказал:

      – А потом Фикки рассказал тебе, где он живет, и ты вернул его счастливому хозяину.

      Я ничего не ответил.

      – Ах, малыш, – сказал Мостерд своим гулким, как из колодца, голосом, – в правде нет никакой радости, в этом ты прав. Ты поэт, но для высокого полета у тебя еще слабоваты крылышки.

      Папа усмехнулся.

      – Всё это – чистая правда, – воскликнул я и поднял два пальца, – клянусь!

      Они молча смотрели на меня. С ними шутки плохи, с этими друзьями. Я спрыгнул с сундука, забрался за кресло и уткнулся головой в колени. Я вам покажу, думал я, старые хрычи, крылышки, говорите, слабоваты, – идите вы в болото, чтоб вам пусто было, черт бы вас побрал, никогда ни за что я вам ничего больше не расскажу.