Впрочем, в детстве все казалось жалким и невыносимым – и скучные добропорядочные родители, и крикливые соседи, вечно нетрезвые и навязчивые, как летние мухи, и мелкая уличная шпана. Пацаны, черт бы их побрал! И сам городок с деревенским названием Колпино являл собою абсолютную вековую скуку и невзрачность. Жалкое убожество рядом с великим городом Петра. Кроме старого завода, навсегда отравившего реку Ижору и как бы в насмешку названного ее именем, ничего стоящего в их городе не было, вся жизнь вокруг завода крутилась: музей, больница, библиотека – все называлось ижорским в честь завода-благодетеля. Говорят, еще петровский любимчик Александр Меншиков начал тут строительство плотины и мастерских для будущих кораблей. Вот ведь судьба – из денщика в фавориты царя, и князь, и граф, и генералиссимус, черт его знает, как это возможно в одной жизни. Рабочих для мастерских по указу того же Меншикова набирали из рекрутов, а то и из ссыльных каторжников, и дети этих рабочих становились кантонистами, или, проще говоря, рабами в военной форме. Виктора с детства удивляли дикость и жестокость в истории с кантонистами, не мог даже представить себя десятилетнего, оторванного от родителей, обреченного на нескончаемую армейскую службу. Впрочем, дикости, воровства и отсталости в царской России хватало и без того. Хорошо хоть кантонистам давалось какое-то образование – писаря, топографа, мастерового, – поэтому прадед Виктора сумел выучиться на чертежника, а после и сыновей пристроить. Рабы, но с профессией, – все-таки не уголь грузить! А потом Александр Второй отменил наконец крепостничество, появилась возможность уйти из военных, так что дед Виктора, Иван Приходько, служил на Ижорском заводе уже не простым рабочим, а техником, а отец, Андрей Иванович, – старшим техником-конструктором, чем очень гордился. Гордиться можно чем угодно, было бы желание. А плебейская фамилия отца наверняка досталась от беглого хохла, забритого в рекруты вместе с поляками и евреями.
Мама, как и почти все другие женщины, занималась домом и детьми, хотя детей им Бог дал немного – Виктора и его старшую сестру Наташу. Но Наташа умерла от скарлатины еще в двадцать пятом году, Виктор рос единственным и ненаглядным, за каждым шагом его следили беспокойные родительские глаза, из-за каждой ссадины и хворобы тряслись, так что из детских лет он ничего и не вынес, кроме утомительной беспрерывной опеки. Нет, раннее детство помнилось светлым и радостным, нечего Бога гневить. Просыпался под мамину песню-скороговорку, плескал руками в большом голубом тазу, вместе с поцелуем получал теплую краюшку хлеба, а то и пирожок. Никогда не знал голода благодаря родительской любви и заботе. Даже блокада прошла мимо. Да, даже блокада.
До революции мама пела в местном церковном хоре – не зря голос ей достался сильный и звенящий, самому богу в уши. И церковь, уютная, красного кирпича, звалась Вознесения Господня и стояла людям в утешение на высоком берегу Ижоры, красовалась, смотрелась в ласковую речку. На праздники далеко-далеко разносил ветер поющие голоса, словно души летели в лучшую светлую жизнь. Но в двадцатом, за год до рождения Виктора, церковь закрыли, так что все мамины песни достались несмышленышу, ненаглядному ее младенцу Витеньке. Помнится, и засыпал и просыпался под нежную скороговорку: «Ангеле Божий, хранителю мой святый, живот мой соблюди во страсе Христа Бога, ум мой утверди во истеннем пути и к любви горней уязви душу мою…»[1] Потому, наверное, и полюбил с ранних лет не скрипку или баян, но именно голос, самый непостижимый и прекрасный музыкальный инструмент.
А еще мама любила читать книжки, у нее даже была своя небольшая библиотека – Гончаров, Тургенев, Аксаков, еще кто-то из хороших дореволюционных писателей. И ему, глупому теплому малышу, читала вслух длинные истории о барышнях, господах и послушных детях в матросских костюмчиках. Господа носили красивые мундиры, скакали на лошади или сражались на дуэли, прекрасные барышни в кружевных платьях спешили на бал, а дети собирали цветы, качались в гамаке и играли в загадочную игру под названием «крокет». И маленький Витя сладко плакал о потерянном белом пуделе, хотя заранее знал, что пудель найдется и все всегда будет хорошо.
Лет с пяти-шести праздник закончился. Пацаны! Жестокие, тощие, с грязными ногами в цыпках, они целыми днями болтались на улице и проходу не давали «маменькиному сынку». Витя ненавидел грязь и ругань, дурацкие игры с криками и плевками, драки до крови, но очень скоро понял, что красивые дети в матросских костюмчиках и белых платьях существуют только в придуманном книжном мире, а здесь, на родной улице, ни гамаков, ни крокета не подавали, здесь требовалось выжить, выжить любой ценой. Для начала он научился плевать сквозь зубы. Специально до тошноты тренировался в уборной, пока плевок не стал смачным и длинным, как у главного хулигана по кличке Сизый. Потом, преодолев ужас, вмазал в нос одному из обидчиков. Пусть не самому большому и сильному, но вмазал крепко, до кровавых соплей. Потом выпросил у мамы рубль и выкупил у соседского придурка-переростка шикарную биту для игры