Весь край открывался отсюда, как бы расстеленный внизу, на зеленой скатерти лугов, с темно-зелеными перелесками, переходящими вдали в синеющие на горизонте длинные языки Висковских чащоб.
Княгиня Евпраксия вышла на галерею, держа на руках полуторагодовалого княжича Ивана Федоровича: пусть тоже посмотрит на бой.
Мамка-кормилица встала было на дыбы: «Не пущу, прохватит княжича на ветру, а к ночи закапризничает, – увидишь, заболеет». Но Евпраксия настояла на своем. Материнское чувство шепнуло ей: не заболеет.
Даже здесь, почти в заоблачной выси, чувствовалось приподнятое, торжественное настроение, охватившее Город перед схваткой с Ордой.
На всех шести звонницах городских церквей гудели колокола, соревнуясь друг с другом, выплескивая свой перезвон далеко за крепостные стены, за речку, что текла внизу у подножия холма, за ближний лесок. Звон плыл над зеленым миром и, не желая подниматься к облакам, растекался по окрестностям, заполняя собой каждый распадок, овраг, рощу.
Все горожане, от мала до велика – бабы, старики, дети, – все, не годные к битве, теснились на крепостных стенах, боясь пропустить редкое зрелище. Избы, стоящие вне крепостных стен, на склонах холма, были пусты, словно вымерли. На дальних лугах не было привычного глазу стада коров, вся скотина была собрана сегодня под защиту неприступных каменных стен.
Внизу, у подножия холма, сразу за речкой стояло русское войско, готовое к схватке.
Это был старый обычай – становиться сразу за речкой спиной к воде, – и отступать некуда, и стоять удобно: у реки не так жарко.
Многотысячные отряды ополченцев, вооруженных косами, цепами и топорами, в большинстве своем пешие, стояли плотно, отряд к отряду, слившись в единую массу, готовясь встретить удар с востока.
Впереди перед ополчением, прикрывая его, старший воевода, опытный Радож, разместил хорошо вооруженную конницу. Это был мощный отряд, поставленный Радожем острым клином – по направлению ожидаемой атаки, навстречу ей. Отряд был сводный, состоящий из многих сотен хорошо вооруженных всадников – княжеских дружин Давыда Муромского, Глеба Коломенского, Олега Красного и Всеволода Пронского. Город никогда не собирал под стены свои столь многочисленное войско.
Всадников, казалось, и не пересчитать: глаза слепили сверкающие на солнце шишаками начищенные шлемы и острия копий. Кони дружинников непрерывно фыркали, переминались с ноги на ноги, «танцуя» на месте, – они уже давно устали ждать. Даже издалека, с холма, с высоты княжеского терема, чувствовалась сила войска, с трудом удерживаемая воеводами. Лица воинов излучали спокойную уверенность в себе, в неизбежности торжества правого дела.
Отражение синего неба в речке за спиной русского войска было сочного, темно-синего цвета, и из-за этого, видно, вода в речке казалась не по-летнему холодной, смертельно ледяной.
Время от времени колокольный звон в Городе становился тише, смолкал, затихал. Однако тишина не наступала: из-за белой крепостной стены тут же доносился крик петуха – одного, другого…
У подножия холма, на речке, возле конца спуска от главных городских ворот, осиротело, пустынно гляделись многочисленные мостки и сходни, с которых сегодня никто не полоскал белье.
Чуть правее мостков, между старыми, растрескавшимися, черными от времени, полувросшими в землю долбленками, что-то мелькало со скоростью солнечного зайчика. Это резвился забытый кем-то четырехмесячный поросенок – толстый, как спелый абрикос, с нежно-розовым пятачком.
Солнце ослепительно сияло, приближаясь к зениту.
Великий князь Юрий Ингваревич, отягощенный кольчугой, с трудом сел в седло, взвалив на себя изрядную ношу – возглавить засадный полк, состоящий из его личной дружины.
Он не верил в добрый исход предстоящего боя. Тому назад уж двадцать дней, как только вести о приближении Орды к Городу достигли его ушей, он послал гонцов к великому князю Владимирскому, Георгию Всеволодовичу, прося у него помощи или союза.
Тот, решивший, видимо, откупиться от Батыя единовременными дарами и терпимой, в общем-то, данью, отправил гонцов Юрия Ингваревича восвояси, не удостоив ответом.
Надеяться было не на что. Юрий Ингваревич был давно уж немолод, а с весны начал страдать странной, тяжелой болезнью: он сох, худел и слабел – день ото дня. Сильно болели суставы и поясница, порой до крика.
Его сын, Федор Юрьевич, был еще слишком молод – всего семнадцать весен.
Во многом именно благодаря молодости Федора Юрьевича и возникла столь опасная ситуация, поставившая все княжество на порог войны.
Беда случилась дней сорок назад, когда в Город пожаловали посланники хана Батыя. Старый князь Юрий Ингваревич отсутствовал в Городе, уехав на богомолье – далеко, в Боголепо-Тайнинскую Пустынь.
Послы прибыли с предложением ханской дружбы, которую следовало, конечно, подкреплять данью – десятой частью всех поступлений в княжескую казну. Оставшийся «на хозяйстве» юный Федор Юрьевич в качестве ответа