Раскрылись автоматические двери, и в зал вошли двое полицейских. Стоя за колонной, я наблюдала, как они положили конец песне про удавившегося ирландского мясника. Все три неприбранные женщины неуверенно поднялись на ноги и начали суетливо разбирать скользкую кучу своих пластиковых пакетов. Наконец они двинулись к дверям и вышли в ночную сырость. Полицейские понаблюдали за ними, потом не спеша зашагали по вокзалу в поисках мелких нарушителей закона.
Я же, совершившая самое крупное нарушение закона из всех возможных, шмыгнула прочь, стараясь не попадаться им на глаза. На площади засверкали вспышки синих спецсигналов, из вокзальных дверей повалили полицейские. Некоторые с трудом удерживали овчарок самого свирепого вида, рвавшихся с коротких поводков. С выражением ненависти ко всему человечеству, захлебываясь лаем, они кидались на ни в чем не повинных прохожих. Одна из собак, которую шедший с ней полицейский звал Баскервиль, впала в такое неистовство, что ему пришлось ее слегка придушить, чтобы она замолкла; сохраняя приличную дистанцию, за его действиями с неодобрением наблюдали английские защитники животных. По радио громко объявили: «Из Лидса прибыл специальный поезд для футбольных болельщиков, отправлением в девять тридцать. Просьба к пассажирам не мешать проходу и помогать полиции в исполнении ее обязанностей. “Британские железные дороги” приносят извинения пассажирам bona fide[10] за беспорядки, которые могут возникнуть, когда болельщиков поведут через вокзал».
Спрятавшись за грудой багажа, я видела, как к платформе подошел состав, полный парней. Они размахивали из окон красно-белыми шарфами.
Распевали: «Вперед, ребята! Вперед, ребята! Вперед, ребята!» Громкое эхо раскатилось по станции. Энергии их слитых воедино голосов хватило бы, чтобы сдвинуть с места целую армаду молочных фургонов. Когда поезд остановился, полицейские бегом бросились к нему и встали по двое у каждого выхода. Овчаркам явно не нравились белый и красный цвета: они прыгали у открытых вагонных окон так, будто у них зубы ломило от желания отведать болельщиковой плоти. Баскервиль бился головой о стену вагона в бессильной ярости. Окна в поезде с шумом захлопнулись. Пение прекратилось. Собаки вышли из повиновения. Пассажиры bona fide жались, как овцы, по углам вокзала, подальше от укротителей, которые, натянув поводки, кричали: «Сидеть! Сидеть!» Полупридушенные собаки неохотно подчинялись. Баскервиль утихомирился последним; глаза его вращались как у помешанного. Он скулил, и тявкал, и елозил по платформе на могучих ляжках, всем телом устремляясь к поезду. Он сидел, но чего это ему стоило!
Инспектор полиции приказал открыть двери вагонов. Потом он обратился через мегафон к молодым людям:
– Выйдя на платформу,