Фогель повернулся к Рудину и молча смотрел на него. Его глаз в темноте не было видно, но Рудин представлял себе их выражение и с нетерпением ждал самого откровенного. Но Фогель сказал:
– Я бесконечно верю в гений фюрера и в немецкую армию.
«Зачем он это сказал? – подумал Рудин. – Что стоит за этим? Поправка к излишней откровенности? Вызов на разговор?»
Рудин молчал и ждал. Возможное развитие разговора было чересчур острым и опасным.
– Впрочем, вы же только наполовину немец, – усмехнулся Фогель, – вы, наверное, никогда не поймете нашей веры в фюрера.
– Почему? – обиделся Рудин. – Я шел на любой риск, связанный со сдачей в плен, по той же причине.
– Я верю вам, – тихо произнес Фогель и вдруг с ожесточением сказал: – Но мы с фюрером будем в любой ситуации до конца, а вы еще можете пожалеть, что пришли к нам. Не возражайте, пожалуйста, я говорю абсолютно искренне, убежденно и не имею к вам никаких претензий.
Рудин сказал после паузы:
– Ваша искренность и доверие взволновали меня. И я хочу говорить тоже искренне и прямо. Я непреклонно верю в победу великой Германии и не допускаю мысли о каких-то бедах или любых ситуациях. Из всех сатурновцев моя душа больше всего тянется к вам, я сам не знаю почему. И вдруг именно от вас я слышу… Я потрясен…
– Вы, вероятно, неправильно меня поняли, – быстро заговорил Фогель, слишком быстро, чтобы Рудин не мог заметить, как он встревожен. – Личный план разговора – это одно. А что касается любой ситуации, то вам не мешало бы почитать «Майн кампф». Там Гитлер говорит, что величие национал-социализма познает тот, кто, не согнувшись, пройдет и через катастрофу, и через триумф. – Фогель овладел собой и уже спокойно и даже с иронией продолжал: – Из всех любых ситуаций у нас с вами сейчас создалась самая смешная: меня, члена национал-социалистской партии с тридцать пятого года, трижды испытанного работника святая святых рейха – абвера, подозревает в неверии человек, без году неделя назад перебежавший к нам от противника. Ну, право же, это смешно, Крамер…
Рудин видел, что голыми руками Фогеля не возьмешь, но одновременно он чувствовал, что его собеседник встревожен; это чувствовалось даже в его смехе, внезапно оборванном.
Фогель ударил ладонями по коленям и встал.
– Вот что, пойдемте-ка мы домой, я угощу вас чудесным французским коньяком по имени «Арманьяк».
– Это всегда с удовольствием, – весело отозвался Рудин, вставая.
Фогель жил там же, где работал. Две его комнаты находились в одноэтажном каменном доме, пристроенном к зданию разведшколы.
Они прошли мимо часового, который стоял на школьном крыльце. Второй часовой был у входа в радиоузел, где вдоль стен стояли приемо-передающие рации. Все они сейчас были зачехлены, и только возле одной клевал носом дежурный радист. Увидев входящего Фогеля, радист вскочил.
– Сидите,