женщины, почти пугающе лишенной воображения. Она словно разделила свой мозг на аккуратные ячейки, рассортировав все вопросы на «имеющие решение» и «решения не имеющие». Столкнувшись с какой-нибудь отвлеченной или нестандартной идеей, мисс Харрис либо немедленно запускала ее в дело, либо тут же запирала в дальнюю ячейку и никогда уже оттуда не вытаскивала. И если мисс Харрис не могла отреагировать моментально, то идея попадала в разряд не имеющих решения, а стало быть, и смысла. Возможно, потому, что ее интенсивно муштровали в юные годы, в большой семье букингемширского приходского священника, она никогда не спрашивала себя, почему должна жить именно такой жизнью – организуя развлечения для других и так мало развлекаясь сама. Такой вопрос мисс Харрис сочла бы бессмысленным и глупым теоретизированием. Работа – это набор четко зарегистрированных обязанностей, соответствующих месту, занимаемому человеком в жизни, а значит, вполне респектабельных. Более широкого этического интереса она в себе не заключает. Но не надо подозревать мисс Харрис в бесчувственности. Напротив, она была довольно восприимчива ко всем аспектам этикета, касающимся ее положения в домах, где ей приходилось работать. Где и с кем ей полагалось обедать и кто прислуживал за столом – все эти вопросы имели для нее огромное значение, и она с болезненной чувствительностью реагировала на тончайшие нюансы отношения к себе своих работодателей. На свою новую должность мисс Харрис смотрела с уверенным оптимизмом. Леди Каррадос произвела на нее благоприятное впечатление и обходилась с ней «как настоящая леди».
Мисс Харрис энергично прошла по коридору второго этажа и дважды – не слишком громко, но и не робко – постучала в белую дверь.
– Войдите! – послышался приглушенный голос.
Мисс Харрис вошла и оказалась в большой белой спальне. Ковер, стены и кресла – все было белым. Под белой адамовской[3] каминной полкой потрескивал камин кедрового дерева, а о лежащую на полу белую медвежью шкуру мисс Харрис едва не споткнулась, идя через комнату к большой белой кровати, где, откинувшись на подушки, сидела ее хозяйка. Повсюду лежали листы почтовой бумаги.
– О, доброе утро, мисс Харрис, – промолвила леди Каррадос. – Вы и представить себе не можете, как я рада вас видеть. Ничего, если вам придется подождать, пока я закончу это письмо? Присаживайтесь, пожалуйста.
Мисс Харрис скромно присела на маленький стул. Леди Каррадос одарила ее лучезарной, несколько рассеянной улыбкой и вернулась к письму. Мисс Харрис обвела взглядом свою хозяйку, отметив каждую черточку в ее облике.
В хорошие дни Эвелин Каррадос выглядела моложе своих тридцати семи лет. Эту высокую темноволосую женщину нельзя было назвать яркой, но она отличалась интересной бледностью. Показав ей однажды копию Сикстинской мадонны, Пэдди О’Брайен сказал, что она смотрит на свое собственное изображение. Он несколько преувеличил сходство. Удлиненное лицо Эвелин было более характерным, чем у рафаэлевской Девы Марии, но большие темные глаза и отливающие глянцем волосы, разделенные пробором посередине, напоминали ту, что изображена на полотне. С тех пор Пэдди называл жену «Донной»,
