Как ни странно, она действительно понимала.
– Скажи, – Франц не спешил отпускать ее руку. – Ты любила ее?
– Любила. – Анна выдержала его взгляд и с улыбкой, очень тихо, ответила: – И ее тоже.
В лицо пахнуло теплом, домашним, уютным. Озябшие пальцы Анны не без труда управились с застежкой плаща. Шляпку забрали, и без вуали Анна почувствовала себя беззащитной.
– Ты постарела, – сказал Франц.
Он не собирался щадить ее, да и никого. Имел ли право? Пожалуй.
– Когда прибудут остальные?
– Уже. Иди. Отдыхай. За ужином встретитесь.
Значит, есть еще время. Отдых? Скорее ожидание. И попытка привести себя в порядок, которая, впрочем, так и останется попыткой. Постарела? В последние месяцы Анна избегала зеркал, но он, демон души ее, словно зная об этом новом страхе, привел в комнату, стены которой украшали зеркала. И куда ни повернись, Анна видела их и себя, в них отраженную.
– Тебе нравится?
Чего он ждал? Признания? Просьбы о милосердии?
– Да, благодарю. – Анна умела сохранять лицо. – Дом великолепен.
– Я старался. – Больше нет насмешек, и Франц, поклонившись, оставляет ее наедине с зеркалами. Из них на Анну смотрит женщина в темном траурном наряде. Она высока и худа до измождения, и платье подчеркивает эту худобу, а еще нехорошую желтизну кожи, болезненный румянец и глубокие тени, что залегли под глазами. В темных волосах женщины блестят серебряные нити. А вялые губы ее кривятся в слабом подобии улыбки. И Анна, коснувшись зеркальной глади, оставив свой отпечаток на стекле, закрывает отражению глаза. Пусть бы та, другая она, ослепла.
И забыла о том, что случилось пять лет тому…
То, что день будет неудачным, Машка поняла сразу. Она вообще была на редкость невезучим человеком, и если неприятность могла случиться, то она всенепременно случалась с Машкой. И если не могла, то все равно случалась.
Сейчас, стоя в коридорчике, слишком тесном, чтобы вместить трехстворчатый шкаф, подставку для обуви, роскошное зеркало и еще Машку, она разглядывала ботинки. Машка готова была поклясться, что накануне предусмотрительно убрала их в свою комнату, но вот они стоят, черные лоуферы, вернее, некогда черные. Теперь они были заботливо выкрашены в нарядный розовый цвет.
Маркером.
Тем самым розовым маркером, которым сестра на банках писала… водонерастворимым и спиртонесмываемым. И цвет лег на редкость неравномерно.
– Ну… – выглянув в коридор, сестрица хмыкнула, – сама виновата. Убирать надо.
– Теть Маш, – младшенькая благоразумно спряталась за мамину юбку. – Так красивше.
– Вот, – сестрица потрепала младшенькую по вихрастой макушке. – Даже ребенок видит, что у тебя, Машка, вкуса нет.
Дело не во вкусе. Дело в том, что ботинки эти были просто-таки жизненно необходимы Машке.
– Га-а-ль, – протянула она, чувствуя, как к горлу подступают слезы. – У меня