Еще трижды Фаргат вел свой рассказ, а мы угадывали, что он хотел нам сказать. Иногда получалось, иногда нет. Но даже когда не получалось, выходило так, что все равно каждая картинка попадала в унисон с тем, что он хотел нам сказать. Он вел свой рассказ о первозданной чистоте вселенной, а я видела картины, в которых с гор текли ручьи невиданной чистоты, на берег моря набегали прозрачные волны, реки показывали мне свое дно, каждый камушек блестел и переливался, в ручьях поблескивал кварцевый песок, по отвесной скале сбегал мощный водопад, и все это играло на солнце и светилось изнутри. Почему-то я редко в своих видениях вырываюсь за пределы своей планеты. Видимо, я ее слишком люблю, и мне хватает радости здесь и сейчас.
Потом мы слушали фрагменты музыки, написанной Фаргатом, и так же понимали ее язык, как перед этим понимали незнакомые нам звуки. Любопытно, что картины часто совпадали, особенно у нас с магиней. Она начинала, я перебивала ее, добавляя деталей, а она продолжала описание моей картинки, будто заглядывала в мои видения, а я – в ее.
Следующим этапом было «избавление» от какого-нибудь нехорошего, гнетущего чувства. Я задумалась. Пожалуй, у меня есть неприятное чувство. Я испытываю панический ужас, когда сильный ветер бьет в стеклянные стены моего дома. Но что же мне делать? Я ведь не могу отменить ветер! Значит, я должна принимать его более спокойно. Мы раскрашивали фломастерами цветок жизни, тупо, не думая ни о чем. Шелест фломастеров по бумаге звучал, как ветер за окном, но он не пугал меня, а убаюкивал. Постепенно я начала задремывать с фломастером в руках, и другое гнетущее чувство, чувство не реализованной возможности, подавляемое мною последние годы, вдруг всплыло в моем сознании яркой счастливой картинкой. Я веду за руку внука. Вот так, по-женски. Не знаю, как это будет, но будет точно. И снова сомнение – могу ли я хотеть того, что задевает и других людей?
Я пишу эти строки через два месяца после описанных событий. Февраль завывал страшными ветрами, стучал в металлические скаты крыши и стеклянные стены. Иногда, когда шум мешал мне уснуть, я уходила вниз, но ни разу не опустилась до панического бегства. Да, страх за свой домик остался, но ужас ушел. Сейчас я знаю, чем страх отличается от ужаса. Страх – естественное чувство, а ужас – эмоция, то есть чувство, подкрепленное убеждением. Так вот именно убеждение, что ветер может натворить неповторимых бед, ушло. И страх стал напоминать скорее благоговейный трепет перед силой стихии, чем панический ужас. Появилась внутренняя уверенность в том, что всегда найдутся силы, которые предотвратят любую беду. Но не это меня удивило. То самое, давно подавляемое желание, которое я не смела