Октябрь 1972
Осень была теплой, и, хотя октябрь подходил к концу, мы много гуляли. С Юркой мы подружились, он был добрым и абсолютно открытым. Его настороженность в отношении меня быстро прошла и даже перешла в некоторую симпатию. Иногда мы встречались с Семеном вдвоем, но это происходило не потому, что мы жить друг без друга не могли, а, скорее, от нечего делать. Мы прекрасно понимали друг друга, но в наших отношениях не было ни капли взаимной любви и нежности, только дружеская привязанность, переходящая постепенно в настоятельную потребность общения. Девчонки обижались на меня, что я их совсем забросила, а Мышка прямо заявляла, что не понимает, чем можно заниматься с красивым мужчиной, если даже не целоваться.
Иногда, если у кого-нибудь заводилась лишняя пятерка (чаще всего у Юрки), мы шли в небольшое кафе на набережной, не очень уютное, но дешевое, где собирались, в основном, студенты. Семен много писал, читал нам свои стихи, мы их подолгу обсуждали, нередко споря по поводу отдельных оборотов и даже слов. Мы ворошили по памяти классиков, и Семен нередко брал в спорах верх только по тому, что так безапелляционно толковал некоторые цитаты, что мы терялись от его нахальства и прекращали спор. Однажды он принес «Детскую песенку»:
Ну, куда ты тянешься,
Шарик голубой?
В небе нет пристанища
Крыльям голубей.
В небе только журавли
Плачут, не поют,
Унося, как корабли,
В сердце свой уют.
Журавли – не окликай —
Наш осенний суд.
Захотят – за облака
В клюве унесут.
Ничего там нет почти —
Холод, свет и тишь.
Не страдай, не трепещи,
Ты не долетишь.1
Спорили долго. Позиция «не страдай, не трепещи» была мне глубоко противна, но стихотворение завораживало. Я не могла себе объяснить это противоречие, а вот Семен делал это легко:
– Гениальное произведение не может не нравиться, даже, если оно не отражает твоих собственных взглядов!
Я делала все, чтобы хоть немного сбить с него спесь, но ничего не добилась. Юрка тоже писал стихи, Семен страшно ругал его за есенинщину, а мне они нравились. Юрка прекрасно чувствовал природу, стихи его были менее совершенны по форме, но добрые и ненадуманные, идущие не от разума, а от полноты душевной. Семен же был формалистом до мозга костей: он мог восхищаться удачным ассонансом в пустой фразе и решительно отвергать самое человечное стихотворение из-за неудачной на его взгляд рифмы. Но спорить с ним было трудно. У него было прекрасное чувство языка – малейшая стилистическая погрешность резала его слух гораздо сильнее, чем откровенная смысловая фальшь. Семен практически не писал о любви и говорил, что эта избитая тема его не волнует. Мне было жаль его, казалось, что сильные чувства недоступны ему. Или,