– А ты не знаешь? Я царь твой, Пётр Алексеевич. Или по-другому думаешь?
– Отпусти, – задушенно выговорил Ефимий. – Или убей, или отпусти.
– Может, и отпущу. Если скажешь.
– Что тебе сказать?
– Всё подряд. И с самого начала.
– С которого начала? С самого-самого? Как у матушки в утробе кувыркался?
Вместо ответа Пётр нажал сапогом на грудь, с удовольствием послушал, как хрустят рёбра, и сказал:
– Весёлый ты, Ефимий. Только времени у тебя веселиться нет. И мне тоже недосуг. Решай.
– Нечего решать. С тобой якшаться – грех на душу брать. Проклинаю тебя. Делай, что хочешь.
Пётр поморщился. Странные всё-таки эти люди – русские. Чего проще: выложи, что знаешь, и получи надежду жить. Однако этот… Грязен, вонюч, изранен, за душой ни гроша. Но о душе – печётся. Пётр ещё раз посмотрел на Ефимия. Сосредоточился. Наклонился. Не хочет по-хорошему, будет по-другому.
Через минуту Ефимий задёргался, захрипел, напрягся. Казалось, тело его борется с невидимым, но страшным врагом. Открыл глаза и слепо взглянул на Петра.
– Ну что, расскажешь? – негромко спросил Пётр.
– Спрашивай, – безучастно сказал Ефимий.
Рассказ его был долог и бессвязен.
По протекции дяди, дьяка Посольского приказа, монах Ефимий был включён в свиту молодого царя Петра Алексеевича, который надумал проехать по Европам. Надумал и надумал. Перекрестились, сели в кареты и – с Богом.
Сначала всё было хорошо. Ефимий вспоминал ухоженные поля Германии, уютные постоялые дворы, приветливых служанок, с одной из коих даже согрешил. Обязанности его были несложны – готовить речи, с которыми царь выступал перед коронованными особами немецких княжеств. Работал Пётр легко, непринуждённо. Забегал в комнату к монаху, выхватывал страницу, прочитывал, и если всё его удовлетворяло – хлопал Ефимия по плечу. Ефимий навсегда запомнил круглые глаза Петра, его быстроту, его лёгкий нрав. Запомнил – и радостно испугался: неужто Россия получила достойного царя? И всё будет хорошо?
Так думал Ефимий, и думал он так до того страшного вечера…
Царёв денщик Алексашка Меншиков позвал Ефимия наверх, где отдыхал Пётр Алексеевич. Монах застал царя в постели. Пётр зевал и просматривал листы завтрашней речи.
– А, Ефимий! Поправь здесь. Пиши: „Россия велика, изобильна, и всё в ней имеется. Она не нуждается в неравных союзах. Она могла бы диктовать условия всей Европе, но не делает этого. Чем воевать, лучше заниматься торговлей…“
Пётр закашлялся. Пользуясь паузой, Ефимий торопливо записывал изречённое царём. Записал. Перевёл взгляд на Петра. И вскочил, потому что с царём творилось что-то неладное.
Глаза его остекленели, тело забилось в судорогах и выгнулось дугой, руки затрепетали, словно разлучённые с телом. Страшный хрип. Безумный взгляд в потолок. Невнятное бормотанье страдальчески изогнутых губ. „Ефимий, помоги…“
Монах и рад бы, но сам стал, как вкопанный, ни жив ни мёртв. Скован