Это – не любовный роман, хотя это – роман о любви.
Это – опыт преодоления кризисных ситуаций.
Мозаика любви
Фрагмент 1
Сижу в гипсе, и основная моя работа – как можно выше задирать ногу. Голова ничем не занята. Впервые за много лет у меня есть свободное время. Я могу делать, что хочу (в пределах допустимого в моем положении), спать, сколько хочу, читать, что хочу, смотреть телевизор, размышлять. Странно, но те жизненные ограничения, которые на меня наложили вместе с гипсом, стали предпосылками настоящей свободы.
Свобода приоткрывала мне свое лицо неоднократно: первый развод – робкое дуновение свободы сквозь страх перед будущим: диплом, годовалый малыш, чужой город, расставание с друзьями, отсутствие жилья и работы. Потом, через много лет, когда мой старший Малыш (так я называю обеих дочерей) будет осваивать азы художественного мастерства, он попытается объяснить мне, что такое модерн:
– Вот представь свалку металлолома, ржавые, покореженные детали, острые углы, рваные края – и среди всего этого нагромождения металла – роза. Не важно, откуда она взялась. Она есть, и она цветет.
Это была жизнь в стиле модерн, и на ее развалинах уже расцветала роза – роза свободы. Я и ощущала себя чем-то вроде дворняжки – ни кола, ни двора, зато весь мир твой – и прошлое, с неблагополучной, но щемящей любовью, и настоящее с Малышом, ближе и дороже которого нет в мире, и руинами надежд, и розой свободы в душе; и будущее – манящее, неопределенное, страшное и восхитительное.
Уйти от мужа, которого не просто любила, боготворила – шаг странный и непостижимый. Можно найти тысячу причин, сотни обид, обосновывающих такой шаг, но все они будут поверхностны и, объясняя все, не объяснят ничего. Он был поэт. Он был красив, талантлив и беспутен. Не знаю, кого я любила больше – мужчину или поэта. Скорее поэта. Его стихи завораживали, возбуждали, лишали воли. Чем глубже меня засасывал мир его поэзии, тем в большую зависимость я попадала от его человеческой сущности – очаровательной и мелочной, эгоистической и непосредственной, мудрой и деспотичной. Еще немного, и я растворилась бы в нем без остатка.
«Инстинкт самосохранения личности» – так я назвала бы ту силу, которая однажды сказала мне: «Стоп, в тебе достаточно любви, чтобы простить. Но твоя любовь превращается в психологическую зависимость. Через несколько лет от тебя не останется ничего, что представляло хотя бы малейший самостоятельный интерес». И тогда я разозлилась. Не знаю, зачем я пришла на эту землю, но уж, наверное, не для того, чтобы стать чьей-то тенью. Любовь сохраняют по-разному. Я прихватила с собой самое главное – Малыша и экземпляр любимых стихов, написанных моим уже бывшим мужем. И когда я читаю те его стихи – я люблю этот мир той картинной, грустной любовью, которую он в них вложил:
Пили пыльные вина – ты не знаешь таких.
Что напиток не вынешь – настойка тоски…
Он, как и положено великому, написал своего «Узника», глядящего на мир сквозь прутья стальной решетки:
О, мой Король! Когда б Вы только знали,
Какая здесь тоска…
Решетки, копья, лица – все из стали,
И только дюны – дюны из песка…1
«Ну, уж нет!». Вот она, моя опорная фраза. Когда моя картина мира начинает напоминать взгляд пленника из мрачного зиндана, я говорю себе: «Ну, уж нет!». И если Скарлетт ставила точку плохим мыслям, откладывая их на завтра, мое: «Ну, уж нет!» просто означает: «Этому не бывать никогда!».
***
Высоту я связываю со стихией Воздуха, так подвластной мне во сне, и такой опасной наяву. Я не собиралась бросать вызов стихии, я хотела стать частью ее, ощутить ее дружественность, проверить, способна ли я преодолеть страх. Все началось летом с моей младшей сестры. Она всегда отличалась какой-то детской бесшабашностью, ей интересно все. Она может ходить босиком по раскаленным углям и осколкам стекла, лазать по скалам и купаться в проруби. На этот раз она прыгнула с парашютом.
Мы гуляли с ней и моей старшей дочерью по лесу и слушали восторженную речь. Мой Малыш поплыл сразу. Единственный вопрос, который его волновал, это недостаток веса. До пятидесяти он явно не дотягивал. Но сестра сказала, что на плюс-минус пять килограммов никто не обращает внимания, в крайнем случае, снесет немного в сторону. Поскольку в сестре тоже нет и пятидесяти, мы сразу поверили. Меня тоже начали беспокоить живописуемые картины. Поэтому дальше стали обсуждать мой вес и возраст. По последнему параметру ограничений не было. А мой вес, который меня всегда слегка смущал, оказался идеальным, попадая примерно в середину допустимого диапазона: «от 50 до 90». Оказывается, еще существует вид спорта, для которого я вполне подхожу. И никаких требований к росту, так как вся наша семейка, кроме моей младшей дочери, относится к категории «метр с кепкой». Конечно, о спорте и речи не могло быть, но разок попробовать… сама я бы ни за что… вру, конечно.
Дочь