Дорога к сыну. Андрей Сметанкин

мира, который могли охватить подслеповатые глаза старика, полностью поглотила измученное, обессиленное и бездыханное солнце. В небе долго ещё, как пузыри на воде по утопленнику, стояло кровавое зарево. Будто отлетевшая душа, из тысячелетия в тысячелетие зарево печально провожало ослабевшее солнечное тело, поглощаемое мелкими чёрными червями бестелесного мрака, чтобы следующим утром снова встретить его и торжественно заключить в свои горячие объятья. Как только зарево затихло, погасло, на горные пики, ледники и склоны надвинулись, влезли и возопили о мрачном царстве ночи хмурые сумерки. Они, подобно расторопным торговцам, стали предлагать из-под полы то половинку луны, то звёзды, только заступившие неуверенной ногой на нечёткую тропинку ночного неба.

      Стало темно. Правда, темнота была призрачной. Таинственно мерцал снег – снежные массивы на склонах гор испускали призрачное мерцание, будто медленно истлевал солнечный свет, что собрался за светлое время суток в их недрах и исходил из пор. Таинственно и зловеще мерцало небо, отражая призрачный свет ледников и снежников. Только над ямой, куда упало и где пропало солнце, появились тревожные всполохи, и небосвод вокруг этого места стал чёрным-чёрным, чернее сожжённого дерева. И звёзды испугались – стали то появляться, то исчезать, то снова мерцать, как одинокие и холодные глаза в притихшем мире. Как немые вестники большой беды…

      С утра светило негреющее солнце. Это был старый динар, затёртый до дыр и закрытый, как в музее, холодным стеклом неба. Небо казалось чистым. Только далеко за горами, где небо врастало в землю, а земля жадно вгрызалась в его эфирное тело своими каменными зубами, там что-то хмурилось и кипело, шумело и собиралось, будто тяжёлый пар под крышкой казана. Всё говорило о том, что наши путники, собака и старик, не сделают и двух шагов, как весь обозримый подлунный и подсолнечный мир взорвутся одним разом от боли и превратятся в кромешный ад.