И вот угроза войны разрушила его мир: обстоятельства сложились так, что отмахнуться от них нельзя, а держаться в стороне невозможно.
Обед по случаю дня рождения Нила проходил пышно и торжественно, список гостей изобиловал благовоспитанными юными дебютантками, которых мать сочла подходящей для него партией. В числе приглашенных были два архиепископа (англиканский и католический), член законодательного собрания штата и депутат парламента Австралии, один модный врач, высокий комиссар[2] Великобритании и французский посол. Разумеется, приглашения рассылала мать, а сам Нил за обедом почти не замечал ни молодых леди, ни важных гостей, даже на мать едва ли взглянул хоть раз. Все его внимание занимал отец, который сидел в дальнем конце стола и на большинство гостей смотрел с насмешкой, едва ли не с презрением, мысленно разбирая по косточкам каждого. Нил не смог бы сказать, откуда ему в точности известно, что творится у отца в голове, но на душе у него потеплело. Ему захотелось при первом же удобном случае поговорить с этим коренастым стариком, от которого он получил разве что разрез и цвет глаз – голубой.
Позднее он осознал, насколько незрелым был в ту, уже не раннюю, пору жизни, но когда мужчины наконец поднялись, чтобы присоединиться к дамам в гостиной, и отец взял его под руку, Нил, как это ни смешно, ощутил острую радость.
– Они обойдутся без нас, – фыркнул старик. – А у твоей матери появится повод посетовать, если мы исчезнем.
В библиотеке, полной переплетенных в кожу книг, которые он никогда не раскрывал и тем более не читал, Лонгленд Паркинсон уселся в кресло с высокой прямой спинкой. Сын устроился на низкой оттоманке у его ног. Даже при тусклом свете лампы, в полутьме лицо старика, изрезанное морщинами, со следами суровой жизни, проступало отчетливо. Сумрак не смягчал резкости его взгляда, острого как скальпель, жесткого, тяжелого, как у хищника. В глубине его глаз таился язвительный ум, равнодушный к людским суждениям, скупость на чувства и верность старомодной морали. Именно в этот миг Нил осознал, что его чувство к отцу не что иное, как любовь, и задумался, откуда в нем эта противоречивость, отчего ему вздумалось любить того, кому вовсе не нужна ничья любовь.
– Ты был не слишком хорошим сыном, – беззлобно проговорил старик.
– Я знаю.
– Если бы я мог предположить, что письмо