– Эй, десятник! Берендейка-то[12] у тебя поистлела! – с издевкой крикнул Рыбак, отступя как раз настолько, чтобы стрелец не достал его копьем.
Уже четвертый год стрельцы в Великом Устюге не получали царского жалованья. Ждали на Пасху денег или хотя бы по портищу[13] законного сукна, но и его не пришло, а шить из покупного не повелось.
– А воротник-то у кафтана повис, как свиное ухо! – издевался Рыбак, подбоченясь. Он стоял в круглой, отороченной бараньим мехом шапке и в одной нательной однорядке[14], но зато все еще не снимал зимние, на меху, порты.
– А ну разбредайтесь по избам! – не отвечая Степке Рыбаку, сразу на всех набросился десятник.
– Десятник! – вмешался Чагин. – Узнал бы лучше, чего нам ждать – лиха или добра, чем гнать-то нас.
– Ничего никому не ведомо! – ответил стрелец.
Он затравленно смотрел на Рыбака и толпу, стыдясь своего заношенного кафтана и злясь на тех, московских, присланных сюда на три года хоть и с опалой, но в столичном платье.
– Эй, десятник! Не пожалей серебра – тряхни калитой[15] да купи у московских новый кафтан, вот и будешь, как петух, наряженный! – крикнул опять Рыбак, и толпа на этот раз поддержала его хохотом.
Стрельцу и самому понравилась эта мысль, но он ответил:
– Купить никому не заказано.
– Так чего же ты не купишь?
– Потому что не обычай тому есть и не повелось!
Второй стрелец молчал, поначалу хмурился для порядка, а потом отставил свой бердыш[16], прислоня его к забору, достал из кармана пригоршню глиняных петушков-свистулек и начал торговать по алтыну пяток.
А толпа все росла. Оставляли дело и подходили кузнецы, деревянного дела умельцы, косторезы, гончары, мастера серебряного дела, плотники, люди селитряных и серных промыслов, монастырские хлебопеки. От пристани хлынула толпа зевак, любителей пощупать иноземные товары. Робко подходили крестьяне окрестных деревень, пришедшие по неотложному делу поминок и крестин.
Со всех папертей как сдуло нищих. Завыли, запели юродивые. Мальчишки с гиканьем, свистом, увертываясь от подзатыльников, сновали повсюду, бросались грязью.
В воеводской подклети открылось волоковое окошко[17] – отодвинули внутренний деревянный ставень, и сразу дохнуло на улицу вареным мясом, жареным луком, кореньями. Заскулили, завыли голодные собаки.
– Обедать будут! – ошалело выдохнул дьячок Кузьма Постный, изо всех сил упираясь ногами, чтобы людская стена не накатила его на стрельцов.
А те уже заволновались:
– Куда жмешь! Куда!
– Разбредайся! – остервенело потрясал десятник протазаном, вновь замахиваясь на народ. – Заколю не на живот, а на смерть!
– Забоец! Перед людом – аки лев, а как на войне – так хуже козла! – закричал Кузьма.
Толпа захохотала и разом смолкла: в воеводских хоромах