– Что там смотреть, Савелий Силантьевич? Бензина всё равно нема, аккумулятор немцы сняли, а кривого стартера тута нет. Ща отдохнём трохи и потянем. Поесть бы…
– Пока до Тростянки не дотянете, жрать не дам. А вздумаете сачкануть, так быстро назад отправлю. Знаете сколько желающих на ваше место? То-то.
– Упырь, – сквозь зубы сказал пианист и стал подниматься с земли.
«А я последнее время не обижаюсь на упыря, – подумал Савелий, услышав "лестный" о себе отзыв, – иначе нельзя: здесь слабину дашь; там, на авось понадеешься – вот и дошёл германец до Днепра». Тем не менее за четверть версты до хутора у Тростянки Силантьевич пристроился позади «эмки» и помог закатить машину на горку, прямо под стену сарая. Здесь бойцам да упасть, но строгий окрик погнал их к речке. На берегу одноимённой с деревней речушки стояла баня. Чёрная как уголь, с мхом на крыше, и уже больше похожая на землянку, так как треть её сидела глубоко в грунте. Даже старожилы тех мест не помнили, когда она появилась. Топилась баня по-чёрному, с дымом в парилку. Здесь и лён просушить можно было, да и окорок закоптить. Именно в таких банях избавлялись от любых паразитов, и когда старик Афанасий, хозяин хутора, указал пальцем на корыто, лежавшее у входа, красноармейцы его не поняли.
– Гимнастёрки кидайте, солдатики. Завшивели, смотрю, но ничё, вам они боле не нужны. На доски лягайте смело, осиновые они. Шайки и бадейки в предбаннике. Куды в портах? Дурень! В баню идёшь. Ну, Савелий Силантьевич, где ты таких отыскал? Городские, шоль? Ща я вам.
– Не солдаты они вовсе, не горячись дед, – заступился за ребят Савелий. – Вот ты солдатом был. Всю Японскую прошёл. Я так да сяк. А эти, Красной Армии бойцы, трёхлинейку только вчера увидели. Выйдут с пара, поспрашивай, как их германец в плен взял. Винтовку без обоймы зарядить не умеют. Срам, да и только.
Из бани донёсся звук падающей шайки, грохот поскользнувшегося (со скрипом босой ноги по мокрой доске) тела, и вопль пианиста:
– Зажгите свет!
Афанасий с Савелием присели на завалинку, подложив под одно место дубовые веники. Сентябрь коварен, на сырой земельке особо не насидишься. Минут пять помолчали. Насладившись красотами природы, Силантьевич, как младший по возрасту, всё ждал, когда заговорит дед. Тот держал паузу и, поняв, что предел уважения к годам тоже имеет границы, поинтересовался, как поживает Серафима, его младшая дочка. С началом оккупации Савелий Силантьевич категорически запретил женщинам деревни покидать Прилепово, во избежание неприятностей. Особенно это касалось молодых. Для Серафимы, хоть и было до родительского дома рукой подать (её отец Афанасий отселился в двадцатых годах, когда в соседней Белоруссии началась так называемая «Прищеповщина», иными словами хуторизация, затронувшая и часть Смоленской