И когда он сказал «ну!», она вдохнула, выдохнула, еще раз рывком подтянулась и перевалилась на крышу. Крыша была ледяная и скользкая, должно быть, очень опасная, но такая замечательная, такая надежная, такая твердая – никакой шатающейся хлипкой пластмассы под ногами!..
Олимпиада немного перевела дух, свесила голову в черную дыру, из которой несло теплом, и сказала:
– Я здесь. На крыше. Я тебя жду.
Ответа не последовало.
Раздался какой-то отдаленный шум, дребезг и скрип – слон ломился через посудную лавку.
Лежа на животе, Олимпиада посмотрела на небо.
Оно было высоким, подсвеченным снизу электрическими всполохами большого города, и облака летели далеко-далеко, почти прозрачные и, кажется, очень холодные. Голубые звезды мигали над задранным неровным листом, который Олимпиада отогнула своим топором. Если бы она знала, что это такой новый, широкий, плотный лист, она никогда в жизни его бы не отогнула.
Хорошо, что не знала.
Тут вдруг из дыры показались голова и плечи Добровольского.
– Это я, – сказала голова. – Отползи подальше.
На локтях и коленях Олимпиада, как жук-навозник с обложки последней книжки Михаила Морокина, подалась назад. Из дыры вылетела сумочка, похожая на косметичку. Добровольский на миг скрылся из виду, рывком подтянулся, перевалился через край, и вот он уже рядом с Олимпиадой. Внизу, в черной дыре, со звуком горного обвала рухнула пирамида, которую они соорудили, гул прошел по всему дому.
Добровольский перевернулся на спину и некоторое время подышал открытым ртом. Грудь у него ходила ходуном.
Откинутой в сторону рукой он загреб немного снега и вытер им лицо.
– Не простудись, – предупредил жук-навозник по имени Олимпиада.
Добровольский приподнял голову, посмотрел на нее, фыркнул и ничего не сказал. Они еще полежали.
– Поднимайся. Можешь?
Олимпиада помотала головой. Не может она подняться, конечно, не может! Она только что добралась до этой спасительной крыши, сокрушив железо и вообще все преграды, а он говорит – поднимайся!
Он встал на колени, нашарил ее руку и сильно потянул. Олимпиада немного проехалась на животе.
Ей внезапно стало очень холодно, должно быть, потому, что ветер дул, а свитерок на животе у нее был весь мокрый.
– А как мы будем спускаться? – вдруг вспомнила она. – Через чердак не получится, дверь-то на замке.
Добровольский и сам знал, что дверь на замке.
Ветер взметал языки снега, швырял их в лицо, приходилось зажмуриваться и мотать головой, чтобы он не попадал в глаза. Неровный железный язык ходил ходуном, качался и гудел, когда ветер налегал особенно сильно.
Добровольский встал и старательно отогнул вниз задранный жестяной край и еще немного примял его ботинком.
Таща Олимпиаду за руку – ей все-таки пришлось подняться, – он дошел до чердачного скворечника и велел ей сесть под стену. Она села. Здесь не так дуло и было намного теплее, или это из-за деревянных брусьев скворечника так казалось?
Добровольский,