Окончив трапезу, он достал пузырек, влил туда микстуру, и спрятал пузырек в карман.
Потом он взглянул на часы.
Было без четверти пять.
«У меня еще три часа в запасе», – сказал он себе.
И, взяв книгу, он погрузился в чтение. Иногда он откладывал ее в сторону и начинал что-то записывать.
Проходили часы, а он ни на миг не отрывался от работы, не делал ни единого лишнего движения, только переворачивал страницы и набрасывал свои заметки.
Наконец он отложил книгу, пробормотав:
– Пожалуй, сейчас самое время.
Снова вытащил часы:
– Половина восьмого. Отлично.
Он встал, прошел через конюшню в подземный ход и стал подниматься без факела по крутому откосу, не касаясь стен, так же ловко, как если бы прогуливался за городом при свете дня.
Затем он остановился и стал прислушиваться.
Убедившись, что кругом царит тишина, особым образом нажал на выступ скалы, тот повернулся, открыв проход, и Самуил вышел.
Самуил стоял теперь позади хижины Гретхен, на том самом месте, где рано утром он так удивил Христиану и Гретхен своим внезапным появлением.
Сумерки уже сгустились. Но Гретхен еще не пригнала своих коз.
Незваный гость подошел к дверям хижины. Они были заперты.
Он вытащил из кармана ключ, отпер и вошел.
В ларе лежала половина буханки хлеба – ужин Гретхен. Самуил взял хлеб, капнул на него три капли из пузырька, принесенного им с собой, и положил хлеб на прежнее место.
– Для первого раза, в виде подготовки, хватит и этого, – пробормотал он. – А завтра в это же время я вернусь и удвою дозу.
Он вышел и запер за собой дверь.
Но прежде чем снова нырнуть в свой подземный ход, он остановился и поглядел назад.
Теперь хижина Гретхен была слева от него, а справа высился замок, силуэт которого уже терялся в густых вечерних сумерках. Только окна ярко освещенных покоев Христианы сияли посреди темного фасада.
Мрачный огонь, словно молния, сверкнул в его глазах.
– Да, вы будете моими, вы обе! – воскликнул он. – Я войду в ваши судьбы, когда пожелаю, так же свободно, как вхожу в ваши жилища. Я истинный хозяин этого замка и этой скалы, а теперь я хочу стать и господином тех, кого можно назвать их душой, – темноволосой Гретхен, суровой и дикой, как эта зеленая лесная чаща, и белокурой Христианы, изысканной и великолепной, словно ее дворец – драгоценное создание искусства.
Я хочу! Теперь я уже и сам не мог бы отступить, даже при желании. Моя воля стала законом моей жизни и роком – вашей. Вы сами виноваты! Зачем ваша так называемая добродетель бросала вызов моей, с позволения сказать, безнравственности, борясь с ней и даже до сих пор, на вашу беду, побеждая? Почему ваша мнимая слабость презирала, оскорбляла и, накажи меня Бог, даже ранила то, что я привык считать моей силой? Подумать только, ведь это