в Эдирне. Я мог приглядывать за братом – мал он был совсем. Но настигло время, когда разделили нас. По несговорчивости отправили меня в замок Энгригрёз в заточение, лишив вестей и свиданий с ним. Вслед перевели в потаённое подземелье Токат. Чем боле я упрямился, тем крепче покорность вбивали. Чрез волю склоняли, на всё заставляя глядеть, чрез понуждения – истязать. Силой они брали особенно непокорных. Нагих опускали наземь, испражнялись на них, заставляли есть те нечистоты, мучили смертными пытками, изводя самые слабые места и промежности, в задний проход кол насаживали медленно, смазав сперва его тупой конец маслом, чтоб кол не пронзал плоть, а вытягивал животину, продлевая муки. С колом подымали от земли, оставляя так умирать. Корчились они днями и ночами. Порою выдавая признаки жизни и на четвёртый день. Видел я казней несколько и пыток, коими мучаюсь кошмаром во сне по сей день. Но ни стул турецкий, ни выжигание глазниц так не холодят душу и не отравляют разум мой, как пытки и смертоубийства после плотских насильных деяний. Смерть мучительная ждала любого, кто смел бросить вызов туркам. Во всех юнцах мне мерещился он, Раду. Беспомощность поглощала душу, ночами мне казалось, что я слышу вопли его… В темнице сковывала удушающая смертью тишина. Лишиться рассудка так просто… Крысы… Их было слишком много. Я поймал одну и наколол её на щепку, что выломал прежде из скамьи. Еду мне принесли в сей миг, но не мог ни вкушать, ни пить. Но швырнул на подношение турецкое то казнённое существо, презренно молвив: «Kazikli!»… Когда пришли за мною, бросил я, шипя: «На кол всех! Во славу султана!». То был знак на клятву речами, но не духом моим…
