Смотрите, Миледи, но лучше, конечно же, нет,
Как быстро цветок расцветет на плече оголенном…
В розариях кармы горит электрический свет.
Дымится железная лилия. Пахнет паленым.
Хотелось ли Вам, о графиня моя де Ла Фер,
Судьбу развернуть как написанный золотом свиток?
…………………………………………………………………
Смотрите, Миледи, написан Ваш автопортрет.
Кто мог бы подумать, что зеркало так кровоточит!..
Да уж, от таких стихов пробирает если не жар, так холод. И кажется, я был неправ, когда решил, что бесстрашие у поэта – только в ее стихах. Нет, пожалуй, она вообще ничего не боится.
Но возвращаясь к роли критика, необходимо заметить, что Милена Макарова – мастер разящей наповал концовки, вроде удара шпагой: «Кто мог бы подумать, что зеркало так кровоточит!..» – повторю еще раз эту строку о зеркале… и действительно, пахнет паленым. После этого уже ничему не удивляешься, хотя бы таким строкам:
Жизнь – гиена. Жизнь – степной койот.
Жизнь – большой плюшевый медведь
С янтарными глазами. Детство во мне поет
Так сильно, что я не могу умереть.
Конечно, «детство, ковш душевной глуби…» (Б. Пастернак), где мы бессмертны, хотя бы на время, и «никто никогда не умрет» (В. Набоков). И поскольку мы, кажется, заигрались с жизнью и смертью, то почему бы нам не посмотреть, что может сделать поэт из самых обыденных вещей. Ну что, например, можно сказать о пуговице? Оказывается, очень много и, главное, необычно:
Немного костяного блеска,
Две искорки. Кусочек плюша.
Жизнь Вещи, пестрая, как фреска,
Или шершавая, как груша,
У пуговицы-герцогини.
…………………………………………
От важных дел и от «кутюра» —
Неужто, крошка, не устала?..
Две искорки. Клочок велюра.
Или невинный блеск кристалла.
Милена Макарова в своих стихах может, кажется, преобразить всё. И целый ряд рассыпанных как бы случайно слов выстраиваются в картину, вернее – портрет.
Не слишком богемна, не слишком богиня,
Немного эфира, немного огня…
«Лакуна», «лагуна», «гинея», «княгиня» —
Слова для пасьянса, слова для меня.
Но у поэта портрет, автопортрет может преобразиться и в городской пейзаж, и просто пейзаж, но все это – тоже портрет поэта, мистический, если угодно. Вот хотя бы так:
Море январское, пляж и пустые качели.
В сердце бесснежной зимы, будто в собственной келье,
Миру незримой, в доме у моря стального
Я обитаю. И не дано мне иного.
Или так, со свойственной поэту жесткостью и неожиданностью сопоставлений:
Зима, и ничего кроме зимы,
Той прозы, что бела и нелинейна.
Что оставляет привкус сулемы,
Там, где обещан пряный вкус глинтвейна.
Ну да, не хватало еще чаши с цикутой вместо глинтвейна, но нас ведь неоднократно предупреждали, что мир поэта чреват мистикой и игрой с жизнью и смертью.
Но