Павловский сделал удивлённое лицо, хотел что-то сказать, но мать, повышая градус монолога, оборвала его:
– Молчи и слушай! Зачем тебе сдалась эта чернявая и худая, словно доска, курсистка из Питера? – Остановив рукой новую попытку сына что-то возразить, продолжила с металлом в голосе. – Ты знаешь, кто её отец? Ну, конечно нет! Её отец, мой милый, – начальник ГЖУ[8]. Ты что, завтра в окопы, в пехоту захотел?! Немедленно прекращай свой загул. Тебе и Натальи вполне хватит!
Неизвестно, постарался ли уязвлённый отец – жандармский полковник, либо так карта легла, но вскоре Павловский получил доставленный нарочным пакет с предписанием явиться в гатчинскую кавалерийскую школу прапорщиков для прохождения службы в должности офицера-инструктора по боевой подготовке. Пятого июля пятнадцатого года, провожаемый на вокзале матерью и Натальей, он отбыл в Петербург, патриотически переименованный ещё в августе 1914 года в Петроград.
8
В Гатчинской кавалерийской школе прапорщиков прослужил он до марта семнадцатого года. Десятки его рапортов командованию с просьбой направить в действующую армию остались без ответа. Начальство не желало отпускать толкового офицера-инструктора, совсем некому было готовить ускоренно, за три месяца, прапорщиков для армейской кавалерии. Правда, подполковник Каменцев выполнил своё обещание, и под Рождество в шестнадцатом году Павловский получил чин штабс-ротмистра.
Ещё до отречения государя стал очевидным развал армии. Даже в военно-учебных заведениях левые мутили воду, жандармы почти ежедневно производили в казармах обыски и возами изымали у юнкеров крамольную литературу, подстрекавшую к неповиновению правительству, к братанию на фронте с врагом и призывами прекратить войну. Но что интересно, и это просто выводило Павловского из себя, никого не арестовывали, не предавали суду, даже не наказывали дисциплинарно. Начальство боялось революционного взрыва. Однажды только произведённый в прапорщики бывший студент не отдал Павловскому честь и на строгое замечание послал последнего подальше. Штабс-ротмистр оказался скор на расправу, и прапорщика со сломанными челюстью и носом отправили в лазарет. Полковник, начальник школы, с горечью выговаривал Павловскому:
– Ну зачем вы так, ротмистр? Нельзя дразнить гусей. Завтра эти мальчики в бой пойдут, а вы им в рожу.
– Завтра, ваше высокоблагородие, – сдерживая себя, отвечал штабс-ротмистр, – не мальчики, а самое настоящее быдло не на фронт пойдут, а нас с вами к стенке поставят, ёрничая и приплясывая от удовольствия.
После того как Временное правительство объявило о «демократизации армии», остатки воинской дисциплины рухнули и солдаты с юнкерами из разночинцев перестали подчиняться офицерам, Павловский собрал свои вещи и вечерним поездом отбыл из Гатчины в столицу.
В Питере у него не было ни родных, ни друзей. В кармане шинели лежала записка с адресом матери