– Ну, вот видите. Знаете, любое дело можно поправить. Вы, как только кончится этот танец, пойдете и пригласите ее сами. Хорошо?
– Если вам так нравится, что ж! придется. Только следующий танец – мой, я буду приглашать.
– Кого?
– Вас.
– Потерпите, не так сразу. Завтра весь Рухов будет о нас судачить, – зачем вам это нужно. У вас жена, дети.
– С вами трудно.
– Не только трудно, но и интересно.
17
Как правило, то, что мы в обычном состоянии прячем внутри себя от посторонних глаз, выползает наружу после нескольких рюмок спиртного. Ослабевает торможение, теряется ориентация, и дурные инстинкты, а в каждом из нас их не так уж и мало, выпирают, как из рога изобилия.
Так вышло и на этом празднике. Дискалюк проработал со своим коллективом восемь лет и мало знал его, вернее, много знал, но однобоко.
Первым, кто его удивил, был Мавзолей. Он сидел за третьим столиком от Дискалюка.
– За Дискалюку – суку! – кричал Мавзолей громче всех и после опорожнения стакана с водкой, кидал его на пол и топтал ногами, разлетевшиеся кусочки стекла. Дискалюк пытался урезонить его:
– Мавзолей Ревдитович, потише, пожалуйста, нельзя же так, голубчик, – но он, размахивая руками, еще сильнее кричал:
– Да я, вашу мать, не хуже этого… как его, короче, я не тот, за кого вы меня принимаете. Я достойный сын своего народа. Прав я, или не прав, ДмиЛексеевич? Ты молчишь? Ну, и молчи себе на здоровье, – видали мы таких.
Дмитрий Алексеевич поманил пальцем полковника Ватраленко и сказал ему:
– Уведите его домой, уложите, пущай проспится, а завтра я с ним поговорю.
Мавзолей был здоровый мужчина, два милиционера не могли с ним справиться, пришлось снимать с поста еще двоих. Только так: двое за руки, двое за ноги и смогли унести весельчака к собственной машине и, упрашивая, затолкать его на заднее сиденье.
Неприглядную картину представляла собой и госпожа Дурнишак. Она без конца стала исполнять дореволюционные русские и украинские плачи, сама при этом оплакивала свою горькую долю и даже пробовала рвать на себе волосы.
– Не подходите ко мне! – кричала она и размахивала руками. – Я всех вас ненавижу: у каждого из вас, чурок, что—то есть, какие—то крохи валяются, а у меня ничего нет, ну ничегошеньки. Так, сохну как щепа, отколотая от ствола дерева, и никто мне уже никогда ничем не поможет. Никому я не нужна, но и мне никто не нужен. Будь проклят этот праздник, на котором мне было только одно мгновение весело и то потому, что я себе сама нарисовала образ, несуществующий рыцарский образ.
Реве, та стогне Днипр широкий
Сердитый витер завыва.
Додолу вербы гне высоки
Горами хвылю пиднима… У—у—у,