– Зайду в душ, – говорит он.
– Это такой греческий обряд после блуда? – я дразнюсь.
– После? Нет, между! – он аккуратно поправляет мне платье обратно на грудь. – Ты тем временем посмотри, что хочешь, – он включает телевизор, – но не вольна раздеться: не женский это труд!
Переключаю телепрограммы. Приходит весточка. Я улыбаюсь и тихонько отзваниваю. Потом выключаю телевизор и… отрываю занавес!
Плачущее стекло. Смеющий – темный, мускулистый, в мыльных кудрях с груди до упора, красив в своем немом расплохе.
– ?!
– Смотрю, что хочу!
Аэропорт. Толкучка. Еще слепым от скупых минут сна в кресле, взор нащупывает тебя…
Вот! Среди толпы шуб и фуфаек – яркопурпурная рубашка с черными кудрями меж свободных пуговиц.
Красные розы. Опять тринадцать! Вместе – словно на грядущий день рождения.
Поцелуй долог, горяч и алчен.
– Kак я ждал тебя! – ты шепчешь.
– Хочу тебя! – шепчу в ответ.
– Я доступен.
– А Лапочка?
– С мамой.
– Я умру, пока она заснет.
– Смотри, сама скорее не засни! – дразнишься ты.
Едем. Я выкладываю. Тебе все интересно. Как улетела, как приняли, как разместили, как семинар, как…
– Куда это? – я вдруг не пойму – и сразу же доходит. – Mы не домой?!
Будуар королевский. С джакузи посреди зала.
– Минуточку! – я выскальзываю в санузел.
Течет вода. Обмываясь, я с улыбкой киваю себе в зеркало:
«До? Нет, между!»
Щекотные ласки под блузкой – едва терпимы. Tы обвиваешь мои руки вокруг своей шеи и играешь на них гобоем. Пьешь мои губы, уши, шею, плечи, межключичную ямочку, поднимаешь занавес над тундобелоснежными сопками с еще не остывшей алой магмой на вершинах хрупких кратеров…
Приходит весточка. Ты улыбаешься:
– Oго! Теперь он – нас?
Mне не дразнится, я немо балдею.
– И как он делал дальше?
В душисто лепестковом бутоне в глуби гречески мраморной долины вьется песнь любви родным языком – нежно, щемяще, пленяще…
Сибилла
И всё. Никогда раньше, да и ни позже, не приходилось перемолвиться с Сибиллой. Помню, что… Да. Последние слова были «никогда в жизни». Помню именно потому, что не имею привычки пользоваться столь торжественными словесами.
Потом, право, было трудновато отогнать навязчивые мысли о Сибилле. Что-то невысказываемое, неприятное… Призрачное лицо, трупобелая кожа… Как у этакой обморочницы в кринолине. И глаза – как бы впалые, как затенённые…
Невысказываемое. Право, после случая с Беловым… Высказать можно. Попробовать. Но – нужно ли?
Персонал его якобы считал чудаком. Нет, не Белова же. Того странного из лаборатории. Не удивительно. Маньяк, проводящий ночи в больничных палатах…
Той ночью Белов на интенсивной терапии тихонько скончался. Смерть, как говорится,