– Слушай, ты должен понять: у нас никаких крыш нет. А Луизиана – это совершенно особое место, здесь традиционная коррупция. Новый Орлеан – вообще не Америка. Тут даже и язык другой.
– Ты говорила, Нью-Йорк – не Америка. Теперь эта дыра тоже не Америка. А что у тебя Америка?
Действительно – что? Небраска?
– Ква-ква! – говорит Боря. – Ква-ква!
– Что это он?
– Он говорит: «Риббит. Риббит. Риббит».
– Как смешно! – удивляется Сюзанна. – Кува-кува?
– Что ты ей сказала?
– Я ей перевела. По-английски лягушка говорит «Риббит. Риббит».
– Бред! Совершенно на лягушку не похоже.
– А лягушка считает, что и ква-ква не похоже. Тоже мне, зоолингвисты нашлись.
– Кува-кува! – квакает Сюзанна и, выходя из ресторана, берет кузена под ручку.
– Его жену зовут Ирма, – сообщаю я ни к селу ни к городу. – Она святая женщина.
– Кува-кува! – отвечает мне Сюзанна. – Кува-кува!
– Ребит-ребит! – кричит Боря на весь Французский квартал.
И как бы в ответ на их неумелое кваканье издали начинает доноситься квакающая и мяукающая музыка.
– Похороны! – радостно кричит Сюзанна. – Как вам повезло! Похороны!
– Ну? – спрашивает Боря.
– Нам очень повезло, – перевожу я. – Кто-то умер.
Похоронная процессия появляется из-за угла. Толпа большая, и они не трезвее Бори с Сюзанной. Духовой оркестр в красных смокингах и цилиндрах приседает и пританцовывает, гроба никакого нет.
– Сюзанна, а где покойник?
Сюзанна объясняет, что покойника уже отнесли куда надо. По дороге на кладбище принято играть джазовую музыку религиозного содержания и плакать, а уж возвращаясь с кладбища, пускаются во все тяжкие. К моему ужасу, Боря и Сюзанна примазываются к похоронной процессии и идут, пританцовывая и явственно квакая.
А мне неудобно на чужих похоронах плясать. У меня нога натерта и уже от «урагана» и белого вина голова болит.
Вот Сюзанна, она такая субтильная, воздушная, нежная, как полагается южной женщине, новоорлеанской красавице. И носик у нее такой деликатный, французистый, почти ноздрей в нем не осталось после всех пластических операций. И тем не менее, она танцует на своих золоченых каблучках и виснет на моем жовиальном родственнике, что-то она в нем своим носиком унюхала.
Может быть, я ошибаюсь насчет Бори? Мне всегда казалось, что он принадлежит к такой породе слегка лупоглазых, слегка с брюшком, немного лысоватых жизнерадостных евреев, у которых над головой, как нимб, сияет слово «мудак». Я с детства презирала его за жизнерадостность. А может