Они провели у озера пять суток. На исходе дня к водопою приходили мелкие антилопы, потом, к вечеру, покрупнее. Когда сумерки сгустились, к воде выходили буйволы-баффало, и Пашка расстраивался, что не может выстрелить, хотя ему баффало вполне подошел бы, потому что в его арсенале из всей Большой пятерки пока был только леопард.
Но сейчас им нужен был лев. Сейчас была охота Александра, а он за последние два года уже успел взять четверых: баффало, леопарда, носорога и слона. Остался только лев, и льва он ждал у озера.
Слоны приходили в темных, совсем уже лиловых сумерках. Их топот отдавался в земле просторным, далеко уходящим гулом. Они фыркали, переговариваясь, пили шумно, трубно, словно сигналили друг другу, и темная вода, казалось, кипела вокруг их невозможно крупных тел. Их существование вообще казалось Александру невозможным, странным. Слишком уж выпадали они вот с этим своим нарастающим гулом шагов, и с трубностью звуков, и с замедленной мощью движений из обычной жизни, даже такой буйной, как африканская.
Слоны приходили каждый вечер, и каждую ночь приходили леопарды, но льва не было. При мысли о том, что он может не прийти совсем, Александра одолевал уже не просто азарт, а та чистая, хрустальная злость, которая одолевала его всегда, когда он чувствовал, что от него отворачивается удача.
Но он пришел, этот вожделенный лев, пришел на пятую ночь и лежал теперь на успокоившейся к рассвету земле, подтверждая ту острую, тревожную связь с большой жизнью, без которой Александр не чувствовал и своей жизни тоже.
– Бутылка с тебя, – сказал Пашка. – В смысле, коньяка ящик.
– Само собой. – Александр улыбнулся. – До вечера потерпишь?
Отмечать Большую пятерку вечером, когда все охотники сходились к ужину, было, конечно, разумнее, чем на рассвете, прямо над львиной тушей. Но если под Пашкин восторг коньяк потребовался бы прямо сейчас, Александр готов был поторопиться.
– Потерплю, – улыбнулся и Пашка. – Кстати, может, пижон наш тоже кошку подстрелил. Выставит тогда свое винище наконец.
Пижоном он называл Аркадия, с которым они познакомились еще в самолете, когда летели в Намибию. На поясе у Аркадия висел тубус, и все подумали, что он, как истовый охотник, держит в нем прицелы; ружья полагалось сдавать в багаж. И только потом выяснилось, что в тубусе хранились три бутылки коллекционного вина, которым Аркадий намеревался отметить открытие своей Большой пятерки, то есть леопарда, за которым он и отправлялся в Африку.
Кроме вина, у Аркадия имелись с собой три австрийских ружья, причем каждое было сделано на заказ в единственном экземпляре, а дома, как выяснилось, дожидались хозяина еще тридцать ружей, предназначенных, по его мнению, для разных видов охоты. Александр, как всякий опытный охотник, знал, что достаточно иметь два простых и надежных английских карабина, и то два, а не один лишь потому, что в горах предпочтительно более легкое оружие, чем на равнине. Над австрийскими игрушками, изукрашенными инкрустацией, он втихомолку посмеивался, так же, как и над Аркадиевой курткой из новомодной мембраны. Одежду для охоты, как и ружья, Александр покупал в Лондоне, и она была точно такая, какую носили охотники еще во времена английских колоний: простая и удобная, фасон и каждый шов выверены столетиями. Она не продувалась ветром, в ней можно было ходить неделю, не принимая душ и не чувствуя потного тела. Всего этого Аркадий напрочь не понимал, и не от неопытности не понимал, а от той самой черты характера, о которой Пашка, посмеиваясь, говорил:
– Дешевые понты дорого стоят.
А вот над чем никто не посмеивался, это над наличием у Аркадия спутницы. Звали ее Аннушка, было ей двадцать лет, прическа у нее была в виде стянутого резинкой хвостика, и еще она носила бейсболку. Бейсболка, по мнению Александра, была неправильным предметом ее гардероба, потому что длинный козырек затенял Аннушкино лицо. Между тем даже при случайном взгляде на это лицо хотелось ахнуть и замереть на всю оставшуюся жизнь соляным столпом, а при более подробном его рассмотрении – немедленно отмереть и подойти к Аннушке поближе, чтобы разглядеть ее получше, а если повезет, то и потрогать.
Аркадию повезло: Аннушка сопровождала его в Намибию в качестве официальной любовницы, и трогать ее он мог сколько угодно.
Александру стало жаль, что засаде у озера Аркадий предпочел блуждания по лесу в поисках леопарда, на отстрел которого у него имелась лицензия. Будь он здесь, Аннушка увидела бы сейчас льва, лежащего у Александровых ног… Впрочем, вряд ли увидела бы: охоту она не любила, жару тоже, поэтому проводила дни под кондиционером в бунгало. А уж представить ее караулящей зверя на берегу озера пять суток кряду – это было просто из области фантастики.
Вообще же в ней не было ничего фантастического. Точнее, не фантастичность в ней была, а какая-то яркая необычность. Когда Александр увидел Аннушку впервые, то сразу подумал, что она похожа не на слона с его мощной невозможностью и не на льва с его невозможным же, не звериным каким-то ревом, а на зебру – быструю, крепкую и яркую.
Подобно этой необычной