– Какая жара, не ожидала такого! – воскликнула она.
Мы покатили среди пшеничных полей, которые еще не сжали. Тускло-желтыми пятнами лежали они на фоне лесов и лугов. Мы молча крутили педали под солнцем; время от времени нас обгоняла торопливая машина. Воздух полнился печальным гулом, нигде не осталось прохлады. Было около полудня, самое жаркое время.
– Мне кажется, – сказала Альма, крутя педали, – что мы так и остались в тех поездах. Ты помнишь, как мы приехали в Турсо[1] и тебе пришлось купить свитер, так было холодно?
Странно было вновь оказаться с Альмой. Она была такой, какой я ее знала когда-то, и несла с собой тайну нашего отрочества. Все то, чего мы так и не высказали, вернулось и связывало нас несмотря на все наши различия. Я сразу вновь ощутила нашу былую близость, как будто ни годы, ни опыт не могли нарушить этот лад.
В восемнадцать лет мы начали путешествовать с рюкзаками за спиной. Так мы уходили от наших семей. Родители Альмы разводились. Нам не хотелось жить в мире взрослых – и мы уезжали, садились в поезд, чтобы пересечь всю Европу, с юга Италии до севера Шотландии. Два летних месяца, пока мы путешествовали, купе становились нашим домом, где мы играли в карты, спали, читали.
В одном из этих купе мы поклялись друг другу в верности. Не напоказ, молчаливо. Жестами, которыми мы обменивались. Передай щетку, подержи мне зеркало, у тебя найдется прокладка? Этому согласию ничто не могло помешать, даже компания из трех парней, устроившихся в нашем купе. Они говорили по-итальянски, и двое из троих положили глаз на нас с Альмой. Для них, наверно, мы не могли быть самодостаточны; для меня же мы были чем-то вроде пары и в них не нуждались.
Но я еще не знала, что тело было опытным полем, к которому Альма питала едва ли не клинический интерес. Она объяснила мне, когда мы снова оказались вдвоем, что все дело в удовольствии, и ей бы в голову не пришло, что удовольствие это, о котором рассказывали в женских журналах и на уроках полового воспитания в школе, могло быть чем-то иным, нежели предмет освоения. Альма никогда не говорила о любви, разве что в контексте «заниматься любовью», произнося эти слова чуточку вульгарно. Да, любовь была предметом, который она сама лепила на свой лад, который хотела освоить, – не тайной, перед которой она бы трепетала. Наверно, по этой причине нам было почти нечего сказать о том, что происходило между нами и теми парнями. Наши тела были инструментами, не издававшими ни единой ноты, и порой мы спрашивали себя, почему же они молчат?
А в этот день, 4 июля, мы катим по сельской дороге, и мне хочется сказать Альме, как я устала от своей взрослой жизни. Но я не нахожу слов. У нее все тот же незамутненно-равнодушный взгляд, словно воздвигающий стену между нею и мной. Я не смею спросить ее, как она живет, счастлива ли. Еще слишком рано для таких задушевных разговоров. Мне удобнее просто быть подле нее и молчать, как прежде.
Крутя педали, я вспомнила деревушку на берегу моря, окруженную