Эллис решил, что в течение месяца он неукоснительно будет выполнять следующее: сидеть на лавочке в парке и заводить невинные разговоры с каждой женщиной, которая сядет рядом. Это и был весь план. Целый месяц он сидел на одной лавочке и пытался заговорить со 130 женщинами. «Тридцать из них сразу же вставали и уходили, – вспоминал он годы спустя. – Но оставалась еще сотня экземпляров, чего вполне хватало для целей эксперимента. Впервые в жизни я заговаривал с ними – с каждой из них». Только в одном случае разговор соседей по скамейке зашел так далеко, что юноша и его собеседница решили встретиться еще раз – «но она так и не пришла». Стороннему наблюдателю результаты эксперимента могли показаться полным провалом, но Эллис, вероятно, расценил бы подобный вердикт как «говно собачье»: с его точки зрения, это был триумфальный успех.
То, что Эллис уловил в своих невысказанных представлениях относительно разговоров с женщинами и впоследствии перенес на предположения, которые лежат в основе всех случаев беспокойства и тревожности, носило абсолютистский характер. Другими словами, он не просто хотел быть менее застенчивым и хотел уметь разговаривать с женщинами. Скорее, он был абсолютно убежден, что нуждается в их одобрении. Позднее он придумает название для этой умственной привычки – «должнанизм»[23]. Мы возносим то, что хотели бы иметь, до уровня вещей, которые, как нам кажется, должны у нас быть. Мы считаем, что в определенных обстоятельствах должны выступить удачно или что другие люди должны относиться к нам хорошо. Поскольку нам кажется, что так и должно быть, происходит полная катастрофа, если случается иначе. Неудивительно, что мы так беспокоимся: ведь мы решили, что, если не достигнем поставленной цели, это будет не просто плохо, а очень плохо – абсолютно ужасно.
Короткие встречи в Ботаническом саду Бронкса продемонстрировали Эллису, что худший сценарий – отказ – вовсе не был полной катастрофой, как он себе представлял. «Никто не отхватил мне яйца перышком, никто не сблевал, не пустился наутек и не вызвал легавых», – вспоминал он. С точки зрения стоицизма было даже хорошо, что ни один из разговоров не закончился бурным романом: если бы ему удалось достичь такого впечатляющего результата, это могло бы незаметно