– Что ж ты хочешь-то от меня, батя? – спрашивает Иван.
Кощей на локотках приподнялся, бородкой Ивану прямо в подбородок тычет, хрипит. Изо рта ржавым железом пахнет.
– Ты поди, Ваня, по свету, найди смерть мою…
Иван отпрянул от отца, чуть со стула не слетел.
– Ты чего, батя?! Зачем тебе?
– А-а… – хрипит Кощей и обратно в постель валится. Закрыл глаза – совсем тяжело старику, того гляди, в беспамятство рухнет. Из последних сил слова из души вытаскивает: – Мне, Вань, уговаривать тебя трудно. Так что ты не ломайся, выполни просьбу отцовскую, безо всяких там сантиментов и прочей чепуховины. Очень тебя прошу.
Иван помедлил немного, обдумал отцовские слова, потом встал с кровати – вроде как согласие даёт, но словами вымолвить не может, а только фигурой своей, выпрямленной в рост, готовность показывает. Кощей с облегчением глаза прикрыл, даже улыбнуться постарался ртом обеззубевшим.
– Я, Вань, дурака свалял, – говорит Кощей, глаза заново открывая. – Я ту иголку, в которой смерть моя теплится, так ото всех добрых молодцев прятал, что сам вконец позабыл, где она. Склероз, одно слово. Позавчера помню, а сегодня упускаю. Из рук вон, Ваня. Ты вот что, пока не забыл: вырастешь – зла не делай, до добра это не доведёт.
– Так где, где игла-то, батя?
– Чёрт её знает! Не помню.
Сказал – и к стенке отворачивается. Иван думал, что отец слово своё закончил и уснуть собирается, шаг назад сделал. Ан смотрит – нет, не спать Кощей собрался, а что-то из-под перины вытаскивает, какую-то заначку в тряпочке. Стал тряпицу разворачивать – не управился, всё из неё на пол посыпалось. Кощей дёрнулся да замер от боли, глаза закатил, лицом пожелтел. Иван поспешил собрать, что укатилось, а сам на родителя смотрит – и сердце сжимается от созерцания: не умещается этот съеденный болезнями сморчок в Ванином сердце, разрывает его на кусочки!
Кощей носом дышит – громко, замедленно; языком во рту звуки нащупывает. Наконец чмокнул языком – нашёл, видать, что-то.
– Прости, Ваня, прости, сынок, – говорит. – Надо бы тебе в помощь средств чудесных выделить, да я, дурья морда, всю жизнь только о злодействах помышлял, все походные чудеса по ветру пустил. Осталось у меня три чуда, да и те не чудеса, а так, мелкие пакости. На вот, забирай. Как их во благо использовать, не знаю – по ситуации сообразишь.
Ожил немного Кощей, от боли оправился; левой кистью обшаривает предметы, которые Иван на тряпочку возвернул, да по одному выдаёт.
– Вот это номер один: клубок-колобок непутёвого сорта, уводит всегда не туда, куда надо. А вот второй: глиняный божок – волшебный рожок, стоит в него дунуть, как всякая нутряная гадость наружу вылезает. И ещё третье: от чёрного цветка Подлунника белое семя – внутри него яд усыпительный, сон упоительный, убивает намертво. Не знаю для чего… вдруг да пригодится. Э-эх, – вздыхает, – а доброго у меня добра нет, не припас, одна злоба злобная в наличии…
И заплакал Кощей Бессмертный