«Гул затих, я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске,
Что случится на моём веку.
На меня наставлен сумрак ночи,
Тысяча биноклей на оси,
Если только можешь, Авва Отче.
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль,
Но сейчас идёт другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий
И не отвратим конец пути.
Я один. Всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти».
После освобождения мама не пела романсы, не играла на рояле. Мы понимали, что она не сможет играть из-за загубленных в лагере рук: при каждом движении пальцев трещины углублялись и из них вытекала сукровица. Это вызывало сильную боль. Иногда, чтобы заглушить нестерпимую боль, мама читала стихи, чаще всего М. Волошина:
«Край одиночества,
Земля молчания.
Простёрла даль
Неотвратимую Печаль…»
А однажды, как бы предупреждая просьбу поиграть на рояле, мама сказала словами последних строк из стихотворения Бориса Пастернака «Август», написанном в 1953-м году, когда мама была еще на рудниках:
«Прощай, размах крыла расправленный,
Полёта вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
Ещё помню такое стихотворение М. Волошина, которое мама читала с большим чувством, как, впрочем, и всё остальное:
«Моя земля хранит покой,
Как лик иконы изможденный.
Здесь каждый след сожжён тоской,
Здесь каждый холм – порыв стесненный».
Наверное, она в это время вспоминала о своих «хождениях по мукам». Однажды я проснулась от грустной,