– Батрачить на чужом поле может? Опозорила нас! Моя дочь у Пака работает!
Рассердила я его не на шутку. С того года каждое лето я работала вместе с родителями. Думаю, что пользы от меня было не так много, но я находилась всегда перед глазами у отца и матери. И почему я всегда причитала, что росла как трава в степи? У папы был зоркий взгляд.
Жаркое небо. Воздух еле подрагивает и опять застывает. Полевой стан. Весовщик Карим подбадривает очередь:
– Передвигайтесь быстрее.
Передвигаемся. Двумя руками поднимаем тюки и кидаем на весы. Взвесили, опять тащим мешки к тракторам, подкидываем их грузчикам. На нас огромные фартуки, которые мы получили под расписку. Потеряешь – высчитают из зарплаты, законно заработанной тобой.
Мы такие загорелые, что полоска зубов кажется белоснежной. Волосы и лицо стараемся прятать под светлыми косынками, чтобы не сгореть совсем. Моем руки в теплом арыке и ищем ровное место, чтоб расстелить фартуки и пообедать.
Я бегу к девочкам из своего поселка, развязываю узелок с едой и прислушиваюсь к разговору. Всех интересует, сколько сдала Фая.
– Пятьдесят восемь, – привычно отвечает она.
Все дружно ахают, что до обеда Фая выполнила норму. Значит, вечером она почти доберется до цифры «сто». Сто килограммов пушистой невесомой ваты, которую соберет из засохших коробочек. Ободранными в кровь пальцами утрамбует в мешок белые комочки и разогнет спину.
Мы не учимся уже с сентября. Школа закрыта, «все ушли на фронт», чтобы собирать хлопок – «белое золото республики». К девяти утра становимся между грядками, две – твои. До вечера переходим с одной на другую. И так ходим кругами до декабря… Полевой стан, щедрое солнце, кусты хлопчатника и негнущаяся спина – картинки из школьной жизни. Их не сотрешь ни одним ластиком из памяти. Те годы уместились в короткую цепочку: школа – каникулы – поле.
Став взрослой, я часто думала наедине с собой: «Где дала промашку? Почему совесть донимает, терзает воспоминаниями?» А потом поняла! Все годы жила только для себя и никогда ни о ком не думала: ни о родителях, ни о бабушке с дедушкой, ни о сестренках и братьях. Никого не обогрела заботой, никого ни разу не погладила.
Разбаловали меня похвалами. Гордились, что я разговариваю на русском языке, хорошо учусь в школе. Каждое мое слово вызывало у взрослых умиление, и моя бравада вскоре переросла в хвастовство и эгоизм.
Отцу всего-то было чуть больше тридцати лет, когда я перешла в старшие классы. Он казался мне стариком, всегда в кирзовых сапогах и дешевых рубашках. Мне не довелось беседовать с ним по душам. Нас разделяла большая дистанция. У корейцев не было принято показывать свои чувства, дети держались на расстоянии от взрослых. Иногда он сам варил на керосинке паби и дяй – густую похлебку из соевой пасты. Сажал рядом сыновей и разговаривал с ними о чем-то.
Но такие «пиршества» с сыновьями были очень редкими. Зимой, когда не было полевых работ, корейцы собирались на станции, пили дешевый портвейн и строили планы на следующий год.
Отец