– Хорошо, – согласился Царедворцев. – А ты что поставишь?
– А что ты хочешь? – Лапин демонстрировал полную уверенность в своей победе.
– Твои кроссовки «Адидас».
«Зачем Кольке вторые кроссовки? У него свои такие же есть…» – успел удивиться Борисов. Фирменные кроссовки были дефицитом, куда большим, чем часы «Командирские». Стоили они целых двадцать шесть рублей! Но в магазинах их не было. Доставали кроссовки через знакомых продавцов или покупали с рук – в три раза дороже. Борисов тренировался в китайских кедах «Два мяча» и о таких кроссовках даже не мечтал…
– Замётано! – согласился Лапин. – Кто разобьёт? Давай, Борисов, разбей!
Обескураженный Борисов замешкался, и сцепленные руки спорщиков разбил кто-то другой.
По дороге из ДЮСШа он попенял Царедворцеву:
– Зачем ты так, Коля? Сонька – девчонка хорошая…
Царедворцев вытаращился:
– Ты, Витька, влюбился, что ли, в Голубкову? Во даёшь!
– Ещё чего… Ничего я не влюбился, – тут же открестился от своих потаённых чувств Борисов. – Просто нехорошо как-то… спорить… о таком.
У Царедворцева, как всегда, нашёлся веский и неоспоримый аргумент:
– Ты хочешь, чтобы Голубкова этому моральному уроду Лапину досталась?
И Борисов не нашёл что возразить.
Он продолжал переживать, не зная, что делать в такой ситуации. Как поступить? Вечером неожиданно написал стихотворение.
Бабочка над пламенем костра
Яркой, изумительной окраски.
Как она в движениях быстра,
Как блестят неоновые глазки!
Над костром описывая круг,
Так она к огню, к теплу стремится…
Страх берёт, что если в искру вдруг
Красота такая превратится…
Свет изменчив, может, потому
Я взмахнул на бабочку руками:
Улетай в спасительную тьму,
Чтоб тебя не опалило пламя!
На следующем заседании «Мартена» листок со стихотворением он подбросил в портфель Голубковой, согревая себя надеждой: «Может быть, она догадается, что ей грозит опасность?»
Но Соня после окончания занятий ушла с Царедворцевым, вызвавшимся её проводить.
В Борисове в этот момент как будто щёлкнул переключатель.
До сего дня он безоговорочно воспринимал все слова Царедворцева как истину в последней инстанции, оправдывал все его поступки и вечный командирский тон. И вдруг как будто очнулся, посмотрел прояснившимся взглядом на друга, с которого, как с новогодней ёлки, слетела вся позолота и мишура. И предстал пред ним Царедворцев совсем не таким идеальным, каким казался, и вовсе не вожаком, следовать приказам которого необходимо и на которого положено равняться.
Он решил, что не станет допытываться: получилось ли у Царедворцева поцеловать Голубкову (она в одночасье вдруг перестала его вовсе