– Чудное платье, Мари.
– Спасибо.
Сан Саныч частенько называл меня «Мари», я не спрашивала, почему, может, чтобы не путать, у нас в классе была еще одна Маша, Куприянова. А может быть потому, что я ему напоминала княжну Болконскую из Толстого, он сам однажды сказал. Я долго думала, обижаться или нет. С одной стороны, Лев Николаевич чуть ли не на каждой странице подчеркивает ее некрасивость, угловатые движения, а из хорошего – только «лучистые глаза». А с другой – Мари умная, твердая, с сильным характером, мне она больше всех нравилась из «Войны и мира». Точнее, она единственная, кто мне нравился. Подбешивала дуреха Ростова, князь Андрей, тоже мне, байронический герой недоделанный, Пьер этот, который позволял из себя веревки вить и оскорблять прилюдно. Мы с Сан Санычем часто об этом беседовали, не на уроке, а так, в свободное время. К нему в кабинет после шестой пары чуть ли не все старшеклассники нет-нет, да заходили. Словесник заваривал крепкий черный чай, угощал несладким печеньем и сушками. Можно было рассказать что-то личное, спросить совета и знать, что дальше это не пойдет. У меня, правда, страшных тайн не было, взрослела я спокойно, без резких движений, истерик и закидонов. Нормальная домашняя девочка. Единственное – что я безумно завидовала, вернее, мы с Изкой завидовали. Орбит с ее бритым черепом, Вике, тусовочной девчонке, которая дома не сидела ни одного вечера, Натахе из параллельного, которая раз посреди урока физики вдруг встала и говорит:
– Нина Алексеевна, разрешите мне уйти.
– В смысле? – Физичка развернулась от доски всей своей монументальной фигурой. – У нас урок, что значит «уйти?»
– Мне очень надо! – Наташка аж побледнела, сдула с глаз длинную челку.
– Что еще за «надо»?! Вам плохо? Тогда извольте сходить в медпункт, Наталья!
– Не плохо мне! Мне уйти надо! – выкрикнула она, одни движением сгребая в сумку все свои книжки-тетрадки. – У меня любовь!
И выскочила за дверь, хлопнув так, что в классе задребезжали стекла.
Нина Алексеевна еще долго распиналась по поводу того, что молодежь сейчас испорченная, да какая может быть любовь в пятнадцать лет, да как она посмела так себя вести на уроке, и что не видать Парамоновой теперь приличной отметки по физике, как своих ушей, даром, что на медаль идет.
Мы молчали и думали о своем. Физичке сейчас не понять, что в жизни может быть что-то серьезнее урока. Нет, я тоже за дисциплину и все такое, но Натаха права. Блин, я бы так не смогла, встать и уйти. И не думать о том, кто что скажет, и что мне за это будет.
Разрулил ситуацию все тот же Сан Саныч. Поговорил с Ниной Алексеевной, поговорил с Наташкой, отношения наладились. Я до сих пор не знаю, что там у нее за «любовь» такая была. А Сан Саныч никому, естественно, не сказал.
Так вот мы и кружились в прощальном вальсе, шелестело мое голубое платье, пахло