Приходилось проходить через огромные залежи, целый квартал мяса; были там леса салата и лука-порея, поля помидоров и полчища благоухавших цветов, которые меня пьянили. В то время у нас не было ни радио, ни телевизора, не было и денег, чтобы пойти в кино. Аль был моим единственным зрелищем, столь чертовски привлекательным, что я не смог его забыть.
Рядом было еще одно зрелище: церковь Святого Евстафия. Это место волновало меня, особенно запах ладана. У входа температура опускалась на 5 градусов. Витражи приглушали свет и расцвечивали проникавшие внутрь солнечные лучи. Тишина была почти абсолютной, если бы не отдаленный шум рынка. Моя мать приводила меня в церковь не для того, чтобы молиться, а чтобы слушать Баха. Там регулярно давали бесплатные концерты и часто играли на кларнете.
Акустика церкви придавала музыке особое звучание и усиливала ее эхом. Музыка двигалась, кружилась, подпрыгивала. Я открыл для себя эффект стереозвучания. Это священное место не пробудило во мне веру, но сформировало мой слух, что чрезвычайно пригодилось мне позднее. Благодарю Тебя, Господи.
Рак наконец одолел моего крепкого деда по отцу. Поль умер дома, в своей постели. У меня осталось о нем лишь одно воспоминание: старик, ссутулившийся в своем тяжелом пальто, с трудом передвигается по аллеям парка неподалеку от Курбевуа. У нас была единственная общая история, которую бабушка любила мне рассказывать вплоть до моего двадцатипятилетия…
Мы были в парке, дедушка с бабушкой и я. Я был еще в том возрасте, когда меня приходилось держать за руку, чтобы я не полез в грязь. Было холодно, и бабушка одела меня как капусту. Увидев, как на оголенную ветку опустилась черная птица, я воскликнул:
– О, вот дерьмо!
Говорят, что истина глаголет устами младенцев, но в данном конкретном случае я просто перепутал слова: это был дрозд[5]. Вместо того чтобы отругать меня за гадкое слово, дедушка решил подыграть мне, став моим сообщником.
– Да, в самом деле, хорошенькое дерьмо! – заметил он.
Бабушка тут же скорчила недовольную гримасу, а я сиял улыбкой победителя. Поняв, что мне позволили озорничать, я фыркнул:
– О! Вот еще одно дерьмо!
Это единственная история, которая сохранилась у меня про моего деда: воспоминание о том, как мы обменялись с ним парой ругательств. Однако это все же лучше, чем с другим моим дедом (от него у матери было только имя), от которого у меня не осталось ни воспоминаний, ни фотографии. Я даже никогда не видел его лица, так как он не приближался ко мне так близко, чтобы я мог хорошенько его разглядеть.
У моего отца не было добрых отношений с его отцом. В действительности он его почти не знал, и те немногие интимные моменты, которые