Потом эту певицу Лидка видела на одном праздничном концерте. Певица была в том же черном платье и тех же серебряных туфлях, – по туфлям ее Лидка и узнала. Она сказала тихо Светке:
– Она к нам на завод, в сорок пятый цех приезжала, пела. Прямо в цехе. Бесплатно. Я смотрела.
Но сейчас было совсем не страшно слушать ее. И чего тогда Лидка так испугалась?
И еще к ним в общежитие артисты оперетты приезжали. Правда, дама, которая привезла их, – на высоких каблуках с высоким бюстом, – сказала перед началом, что вот, мол, жалуются, что она привозит неизвестных артистов, а хотелось бы известных, но ведь она не может привозить тех, кто «делает афишу», как она выразилась. Лидка никак не могла понять, почему это она не может привозить тех, кто делает какую-то афишу. Но ей всё равно концерт понравился, и, конечно, она никому не стала бы жаловаться, что ей не известны эти артисты. Она хлопала громче всех, чтобы не так бросалось в глаза, что зрителей собралось в актовом зале общежития, где по причине холода все сидели в накинутых пальто, всего девять человек.
На сей раз, придя в столярку, Лидка уселась всё-таки не в первом ряду, а посередке: мало ли что.
В столярке, с одной стороны цеха, было небольшое возвышение, подобие сцены; здесь всегда проходили торжественные предпраздничные собрания, политинформации и тому подобное. Рабочие рассаживались на скамейках, столах, смахивали с верстаков стружки, стелили ватники, устраивались поудобнее.
Плотники и столяры любили, когда к ним приходили малярши. Сразу поднимался шум, слышались шутки, смех, остроты, легкая матерщина; кто-то взвизгивал от щипка, кто-то довольно крякал, отвесив смачный шлепок по чьему-то туго обтянутому застиранной спецовкой заду. Особенно приставали к бригадирше Люське, похожей длинной мощной шеей и плотным задом на высоких ногах на породистую кобылицу, и пухлой румяной Надежде. Похохатывая, спрашивали:
– Ну что, Надька, твой муж не теряет больше сознания?
Надежда сама всем рассказывала, как однажды ночью ее муж прямо во время этого дела от удовольствия или еще от чего, потерял сознание. Это смаковалось со всевозможными подробностями во всем цехе, и лишний раз не упускали возможности напомнить. Особенно не давал никому прохода местный острослов хохол Яцечко. У него был так сморщен рот, от которого в разные стороны отходило множество лучиков, что напоминал куриную гузку.
– Отстань, зануда, – отмахивалась от него Надежда, но сама блаженствовала. – Дай-ка мне лучше «беломорину».
– Надежда, ты разве куришь?
– Может похудею.
– Что ты? Зачем тебе худеть, и не вздумай: такая аппетитная женсчина… – причмокивал своей гузкой Яцечко. – Эх, Надька, и чего я не твой муж, я б сознания не терял.
– Нинка, а ты всё читаешь? Та зачем ты столько читаешь,