сколько помните вы
о бревенчатых ветхих домах,
о земле огородов,
о старых как сказки монетах,
о трубе самовара,
об искрах, летящих впотьмах,
обо всем, что созрело
и дышит вином и прохладой,
и как будто бы шепчет
в усталой сентябрьской листве —
не лети, не спеши,
нам еще почаевничать надо
на привольной Угре,
на неслышной и сонной Протве.
Я хочу говорить
о тебе, остающейся рядом —
даже в годы потерь,
даже в черном ознобе разлук,
в перекрестья решеток
согбенными кронами сада
ты шептала и пела,
и теплился солнечный круг
на ладонях, на сердце,
в мечте, в озарении, в слове —
золотым, настоящим,
лучистым как солнце шаром,
светозарным поклоном,
закатом в огне и любови,
и горючей слезой,
и прощальным осенним костром.
Давнее
Я возвращаюсь в далёкий вечер,
где месяц молод и голос тонок,
где лампы лучик плывет навстречу,
и тихо плачет больной ребенок.
Я припадаю к дыханью дома,
где летний дождик стучит по крыше,
и тень родная, так невесомо
склоняясь, шепчет, и сердце слышит
о том, что было, и что настанет,
о нашей вере и нашей доле,
о том, что счастье нас не обманет,
но и не сможет укрыть от боли.
Дыхание яблок
Слов осенняя зрелость
подобна дыханию яблок,
что вот-вот опадут
и насытят сырую землицу —
дай, еще повторю,
и отчалит летучий кораблик,
и к заморским краям
полетят беспокойные птицы.
Мне же здесь оставаться
хранителем горького сока,
заточенного в памяти,
в темных подземных пластах,
в самородной мечте,
и в тоске, словно полночь, высокой,
в огнецветных кристаллах
и ветхих поклонных крестах.
Это твердь и огонь
обращаются кровью и плотью,
зреют правдой запретной,
горючей слезой набегают,
то вот-вот обовьются
упругой и жалящей плетью,
то вот-вот задрожит
стебелька сердцевина нагая…
Это вечная музыка
вышла на свет из темницы,
и щебечущей