– Так и будем стоять? – я взял ее за руку.
– А что? – она потупила глаза.
– Ну… Вон у стены, я вижу, пианино. Может, сыграешь что-нибудь?
– Прямо сейчас?
– А тебе запрещают играть по ночам?
– Нет, – Алиса робко улыбнулась. – Здесь специальные ячеистые перекрытия. Можно спокойно играть даже на барабане.
– Ну так давай.
– Что вам сыграть?
– Тебе. Не «вам», а «тебе».
– Что тебе сыграть?
– Неважно. Все, что сама хочешь.
– Хорошо…
Мы стояли, по-прежнему не двигаясь. Наверное, впервые в жизни я смотрел в чужие глаза, не испытывая ни малейшего желания моргнуть. Это напоминало сладкую дрему. Совсем как в далекие морозные времена на железнодорожном посту возле раскаленной киловаттки. Кругом холодина, метель, – и только здесь тепло и уютно. Никуда не хочется, можно сидеть, а можно лежать – лишь бы не выходить из помещения. Ноги мы ставили прямо на киловаттку, отчего подошвы ботинок плавились, приобретая характерный клетчатый узор. Нам было все равно, сказочное оцепенение сковывало почище кандального железа.
Гудок далекого парохода заставил нас очнуться. Алиса вздрогнула, я выпустил ее руку. Она быстро подошла к инструменту и, откинув крышку, торопливо обернулась. Мне показалось, что оборачивалась она даже с некоторым испугом. Словно за те несколько секунд, что она не смотрела на меня, я мог пропасть и исчезнуть.
Улыбнувшись, я шагнул к пианино и присел на высокий табурет.
– Туточки я, здесь, рядом!
– Да, это правда, – шепнула она, а я нахмурился. Интересно, какую байку преподнес ей добрейший папаша? Что вообще она знала о нас, о нашем положении в этом доме? То есть что-то, конечно, должна была знать. Не семь же ей с половиной годков! Впрочем, и это меня уже не слишком интересовало. Алиса была той самой киловатткой, от которой не хотелось уходить. Я чувствовал себя по-настоящему уютно, и легкий дурман