Александр молча слушал, потом вдруг резко приблизил свое лицо к его лицу, так близко, что мог видеть только большие глаза Лекаря.
– Вот ты говоришь все так… так правильно, так складно. Прямо как поп! Все о правде, об истине: так надо, так не надо! Но скажи мне, молодому и немудрому Кукушонку: как же ты здесь оказался? Такой правильный, умный, с богатым жизненным опытом, что же ты не усмотрел, где допустил ошибку? Я знаю, что нельзя об этом спрашивать – не принято, правила, но чхать я хотел на все правила. Я хочу знать, какая глупость затолкнула такого человека на семь лет в этот кошмар, в эту дыру на краю разума?
Лекарь ничего не говорил, но и не отводил в сторону глаза. Смотрел прямо, не мигая и сурово. Саше стало не по себе от тяжести этого взгляда. Он сел на место, мысленно коря себя за то, что оказался невыдержанным. Вино сделало свое дело.
– Да, – вздохнул Лекарь. – Ты имеешь право знать, кто я такой и за что сюда попал. В тебе просыпается свобода и требует этого! Традиции же сокамерников не спрашивать вины другого – это чужие правила. Здесь ты полностью прав. Сейчас я могу об этом вспоминать и говорить…
У меня была семья: жена и сын, Андрей. Жили хорошо, может быть, даже счастливо – точно не знаю, но сравнивать было не с чем. Сын рос, мужал, мы старели. Он вышел из дому в один прекрасный день и стал на свою дорогу. Я ничему не препятствовал, ни во что не вмешивался, так как прежде всего всегда уважал в людях самостоятельность и независимость. Может, и не везде правильно он поступал, и мне было досадно на себя потому, что где-то раньше не подсказал, не научил – обычные родительские страдания. Но я гордился им! Он женился, скоро сделал меня дедом, но потом эту банальную житейскую идиллию разрушило несчастье: умерла его мать и моя жена.
Все случилось внезапно, но я почему-то не испытал ничего особенного. Просто рядом вдруг не стало никого, и лишь изредка в плен брала тоска. Возможно, я не любил ее… Но до этого момента я не знал, что такое любовь! Всегда жил с тем, с кем хотел. Других женщин у меня не было. В жене меня устраивало все: красивая, всегда стройная, хорошая мать, хозяйственная, аккуратная, умная, работала, неплохо зарабатывала, в постели была богиней.
Но после ее ухода я ничего не почувствовал. Ничего из того, что называют скорбью, печалью. Может, только одиночество, но и его я не переживал долго. Я продолжал жить, работать. В моей спальне вторая половина кровати не пустовала. Разные женщины были. Одни дольше, другие меньше были рядом, но все уходили, чтобы уступить место новым. Нет, не подумай, что это была с их стороны какая-то извращенная солидарность: позабавился – передай другому. Уходили потому, что я не желал будущего ни с одной из них. Я не говорил об этом им, но они все понимали без слов. Они не могли с этим смириться.
Не знаю, в чем здесь настоящая причина, но мне кажется, что на самом деле женщины больше просто треплются о любви, о высоких чувствах, чем любят. Говорят даже больше нас, мужчин.