Но она хлопнула дверью и нашла какого-то ботаника, невостребованного историей и женщиной. Она вымыла его в шампуне и купила костюм в дорогом магазине. Ботаник вскинулся душой и телом и решил – идиот, – что он создание нерукотворное, что он таким чисто пахнущим и родился. Он посмотрел на мою подругу сквозь модные очки и остался разочарован. Так и ушел от нее с дарованными бебихами, а подругу пришлось срочно отправлять в Иерусалим на моление. Она утыкала Стену плача просьбами о любви, как млекопитающий броненосец, прошла по дороге Христа и вернулась иссушенной, как фасолевый стручок.
– Бога нет, – сказала она. – Я не видела. Надеюсь, ты не пишешь свое идиотское сочинение о нашем возрасте? Это будет оскорбление нам всем. Американки после пятидесяти только разговляются… Поздние сады – самое то! А библейские дамы? Сколько им было? Мы против них девчонки!
Наверняка я буду подвергнута…
Я подозреваю, нет, знаю точно – любовь по сути своей беспола. Я помню свою первую детскую любовь – она была к девочке. Я ведь не знала, что моя улица дурна и грязна, что двухэтажный барак, выстроенный для шахтеров напротив наших прикрытых сиренью хаток, – уродлив, что облепившие барак сараи – некрасивы. Я не знала, потому что не видела еще ничего другого. Провидение высадило меня на эту территорию и сказало: «Живи». Сам процесс жизни оказался весьма интересным.
Поэтому я и не умерла, хотя за мной то и дело приходили оттуда, и мама, и бабушка отбивали меня от смерти, как могли. Выходя из очередной болезни, я опять и снова ликовала, что ножки и ручки дрыгаются, глазки смотрят, некрасивость окружающей меня действительности ну никак не задевала мое существо.
Пока я не увидела красоту.
Девочку-ровесницу, волею партийных передвижений ее папы оказавшуюся на соседней улице, прикрытой нашими домами от черного по сути и по цвету барака. Девочка в матроске с красивыми белокурыми волосами шла за катившимся мячиком и встретила меня – босую, худую, в цыпках и в одних ситцевых трусах, потому что носить что-то над трусами нужно не было. И долго, между прочим.
– Меня зовут Мая, – сказал она. – А тебя?
До сих пор сжимается сердце, когда я вспоминаю это пронзившее меня обожание. Была бы у меня сила, я носила бы Маю на руках, потому что земля была явно недостаточно хороша для ее туфелек. Я водила ее за ручку по нашим колдобинам и выбоинам, хотя, как выяснилось, она была старше меня на год. Я убирала с ее дороги камни и ногой отбрасывала собачье дерьмо. Я подымала над ней ветки сирени и усаживала на пенек, покрыв его чистым полотенцем из комода. Засыпала я с мыслью, как отталкиваю ее в тот страшный миг, когда она оказывается рядом с глубокой ямой градирни, которая жила рядом с нами и была всегда открыта. Уже сейчас думаю: почему никто из взрослых не пытался ее прикрыть или огородить?
– Осторожно, градирня! – кричали родители, выпуская нас на улицу. Вот и вся техника безопасности.
То было раннею весной… Перед войной то было.
Поклонение мое длилось…