Я не впервые видела кругом бушующие потопы и пожары. И хорошие дни тоже переживала не впервые. И не впервые видела, как в хорошую жизнь вторгаются и разрушают ее. Когда я была маленькая, моя собственная мать изо всех сил старалась, чтобы я была все время счастлива. Жизнь ребенка в моем народе была блаженной. Взрослые женщины делали работу по лагерю, мужчины охотились и сражались, а на долю детей оставалось только скакать вокруг и быть счастливыми. Это я точно помню. Мы бегали между типи, и нас ничто не стесняло – мы разве что злой собаки сторонились. Зимой нас удерживали в типи жестокие метели, но что нам было с того? Нам давали полоски сушеного мяса, а снег таял у очага. В самую глухую часть года наше типи было как конус, спрятанный в большом сугробе, и лишь дымок выдавал наше лежбище. Мать хранила в голове множество интересных историй и рассказывала их нам, а мы жались к ее ногам для тепла. В те годы у нас был свой язык. Я как сейчас помню ее бормотание, ее дыхание, которое обдувало мне лицо, как маленькая буря, когда я смотрела на нее снизу вверх. Мать обхватывала нас руками, и забывала про них, как про упавшие ветки, и говорила. О чудесах и неизведанных временах. Она умела каждый момент в сознании ребенка сделать добрым, и мы чувствовали в ее словах протяженную страну вечности. Много раз я от счастья рыдала ей в колени.
Мать славилась в нашем племени смелостью. Как-то раз, когда все мужчины были в отлучке, отряд индейцев-кроу, наших врагов, подобрался к деревне. Там оставались только женщины, дети и старики. Эти кроу хотели захватить нас и убить или еще что-нибудь, кто их знает. Жители деревни сбились вместе. Тут из толпы вышла моя мать и двинулась на околицу, где стояли кроу. Она дружелюбно приветствовала их и заговорила с ними, и скоро они уже любезно беседовали; так волшебством своей храбрости мать предотвратила несчастье. Люди благоговейно рассказывали об этом и питали великое уважение к моей матери. Три или четыре раза ее просили поехать вместе с мужчинами на войну, поскольку верили, что она обладает особой силой. Ее одевали в мужское платье, и она уезжала. Она всегда знала, где находится враг, даже если он прятался. Ни один человек на этой земле не мог бы от нее укрыться. Мне многие говорили, что подобной ей не было. Она сама была как легенда.
Еще одна ее история называлась «Падёж». Тысячу лун назад, рассказывала она, великая болезнь постигла племя. Почти все умерли. Люди падали на землю и всего через несколько часов умирали. О, как мы боялись этой истории! «Тысяча лун» у матери обозначала самый долгий срок, который только можно вообразить. Примерно как «сто лет» у Томаса Макналти. Бродячий проповедник как-то спросил его: «Томас, когда ты приехал в Америку?» – «Сто лет назад», – ответил Томас. Для моей матери время было не длинной нитью, а чем-то вроде круга или обруча. Она говорила, что, если долго идти, можно найти еще живыми людей, которые жили давным-давно. Она называла это «тысяча лун сразу». Так далеко пройти нельзя, говорила она, но все равно эти